Страница 139 из 151
Достаю из кармана гранату. Вот оно! Страх в его глазах! Как долго я этого ждал! Как долго я к этому шел! Все эти годы были лишь вступлением к последнему аккорду. Я ничего не понимаю в музыке, но знаю, как звучит симфония мести: бесконечно длинное вступление, мощный хорал, и… тишина!
Теперь ты знаешь, мразь, что чувствовали все эти люди, когда оставались наедине с тобой, когда неоткуда ждать спасения и нет надежды. Сейчас ты понимаешь, какими глухими могут быть стены, если о них бьется жалкая птица бессильного крика! Только в это мгновение ты осознал, что значит шагнуть в бездну!
Вырываю чеку из гранаты. Вступление окончено! Звучит финальный аккорд!
Хорал! Ода радости! Аллилуйя справедливости!
Казнить запятая нельзя…
Марина Ясинская, Майк Гелприн
Не убий
Наш дом на отшибе стоит, сразу за ним Лес начинается. В этот дом мать перебралась, когда ее отлучили от церкви, а раньше Экеры всегда жили в самом центре Самарии, слева от храма, если стоять лицом на восток.
Самария — так называется селение, в котором мы живем. И планета наша называется так же, но не потому, что первые поселенцы поленились придумать разные названия, а потому, что, кроме Самарии, на планете селений нет.
Лес, что начинается сразу за домом, в котором мы живем, так и называется — Лес. Это потому, что лес на Самарии только один — этот. Если не считать селения, то Лес — единственное место на планете, где почти безопасно. Кроме чертовой гиены и лысого волка, никаких крупных хищников в нем не водится. Не то что в Гадючьей Топи, той, что сразу за Лесом, или в Барсучьей Плеши, в которую Топь переходит.
Нехорошее место Гадючья Топь, гиблое, какой только дряни там нет. Идти через Топь надо по тропе, и ни шагу в сторону, потому что если вправо-влево свернешь, то обратно запросто можно и не вернуться. А вот на Барсучьей Плеши никакой тропы нет. Зато там обзор хороший, шипастого барсука издалека видно, и если неохота с ним биться, то можно удрать.
Она, Барсучья Плешь эта, спускается к самому океану. Вот там-то и водятся поганые черепахи — из воды выплывают, чтобы в расселинах прибрежных скал сделать кладку. Самый опасный зверь на Самарии — поганая черепаха, но и самый ценный. В обмен на ее яд можно взять на рынке что пожелаешь. Джек Бенкс, огородник, за пять унций яда два мешка картошки отдаст. Аарон Мена, кузнец, — дюжину наконечников для стрел и лопату. А уж кружку священной пыльцы любой отмерит. Это все потому, что капля яда убивает лысого волка, да и для чертовой гиены всего капли достаточно. А кроме яда, верных средств ни против волка, ни против гиены, считай, и нет. Мгновенно яд убивает, на месте зверя кладет, и неважно, куда стрела или копье ему угодит. С барсуками, правда, сложнее — они сплошь шипами покрыты, но при хорошей сноровке и его отравленной стрелой свалить можно. Кому это знать, как не мне, я шипастых барсуков не один десяток добыл.
На Самарии многие охотятся. В Лесу — на волков и гиен. Некоторые, самые ловкие, — на барсуков, а на черепаху — только я. Мать говорит, это потому, что в самаритянах ни в ком духа нету, а во мне есть. Мать никогда не врет, но я думаю, что дело не только в охотничьем духе и кураже.
За все шесть веков, что люди на Самарии живут, никто никогда сородичей не убивал. Так первые поселенцы завещали — «не убий», и закон этот шесть веков все свято блюли. Про то мне мать рассказывала, а еще она сказала, что на Самарии людей не только не убивают, но и не умеют убивать. Может быть, когда-то и умели, но разучились, а потом и совсем неспособны стали. И еще она сказала, что это плохо, а я думаю, что, наоборот, хорошо. Если бы самаритяне ко всему убивали друг друга, так, как в старых книгах написано, то давно бы на планете уже никого не осталось.
Читать книги меня выучила мать, отца моего во время Нашествия убили. Давно оно было, Нашествие, двадцать лет уж с тех пор прошло.
— Люди Дьявола вернутся, Джонас, — часто повторяла мать. — Они забрали весь запас священной пыльцы, но рано или поздно он у них закончится. Тогда Люди Дьявола придут опять, и будет Второе Нашествие, страшнее первого.
Я думаю, что за такие речи от церкви нас и отлучили. А может, и не за них. Я спрашивал мать за что, но она не говорит, а если Марта Экер не хочет говорить, нипочем из нее слова не вытянешь.
В этот день, шестнадцатый с начала Сезона Дождей, мне повезло. То ли черепахи не особо свирепые попались, то ли погода на них так действует, но набил я их целых шесть штук. Яд в бутыль тыквенную сцедил, больше ста унций набралось. Перекусил наскоро и обратно отправился.
К полудню я вышел к селению со стороны общественного поля. Сезон Солнца шестнадцать дней как закончился, и на поле вовсю уборка шла. В основном трудами ровесников моих, к профессии еще не пригодных, а дети помладше им помогали.
Я пересекал поле по меже, и там, где я проходил, болтовня и смех сразу стихали, сменяясь угрюмым молчанием. И лишь за спиной я иногда слышал недобрый шепоток. Раньше было иначе. Где бы я ни появился, люди не упускали случая отпустить в мой адрес насмешку, а особо ретивые — запустить в меня чем-нибудь, что подвернется под руку. Особенно Бад Калвин, сапожник, усердствовал и его дети, но и другие ненамного отставали. Так продолжалось до тех пор, пока мне не стукнуло четырнадцать и я не убил свою первую черепаху.
Я тогда принес яд на рынок и встал в сторонке, бросив под ноги панцирь. Поначалу люди смотрели на него с удивлением и проходили мимо. В рядах шушукались, я явственно слышал, как Анна, жена кузнеца, сказала Этель, старшей дочери пекаря:
— Гляди, дьяволенок явился. Встал среди честных людей, будто так и надо, и стоит, вражина.
Я смолчал, и вскоре Бад Калвин подошел ко мне с двумя старшими сыновьями.
— Что, дьяволенок, — с издевкой спросил бородатый кряжистый Бад, — нашел дохлую черепаху и продаешь панцирь? Ну-ну, могу дать за него старый башмак, левый. Правого нет, извини, выбросил — рассохся он весь.
Я опять промолчал, но вдруг почувствовал, как что-то екнуло и нехорошо защемило под сердцем. Я вдруг понял, что ненавижу старого Бада. Это открытие было настолько неожиданным, что у меня вдруг закружилась голова. Я посмотрел на Бада в упор и увидел, что его силуэт расплывается передо мной, как в тумане, который стоит над Гадючьей Топью по утрам. Я тряхнул головой, но туман перед глазами не рассеялся: круглое загорелое лицо Бада, казалось, плыло в нем и строило мне рожи. Явственно помню, что я едва не задохнулся от ненависти. Кровь бросилась мне в голову, и я непроизвольно стиснул зубы и сжал кулаки.
Я не знаю, как это произошло. Я вдруг взбесился, на меня нашло что-то, о чем я долгое время потом вспоминал со стыдом. Я бросился на них, один на троих, и начал драться. Мне было всего четырнадцать, а Роду, старшему сыну Бада, — семнадцать, и Джеку, младшему, на год меньше. Но я сделал их всех за минуту. Люди с криками шарахнулись с рыночной площади и побежали в церковь за Преподобным, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Калвинам. И, прежде чем Преподобный появился, я уже ушел с площади, напоследок пнув старого Бада ногой в пузо так, что он тонко завизжал, перевернулся на живот и пополз от меня прочь.
С тех пор никто не осмеливался бросить мне в лицо оскорбление, насмешку или проклятие. Мне девятнадцать, меня боятся и обходят стороной.
Я пересек поле по меже и вошел в селение, миновав кузницу. На ее дворе который век ржавеют сваленные в кучи остатки старого железа. Мать говорила, что когда-то это были машины: тракторы, комбайны, даже вертолет. Теперь эти машины можно увидеть лишь на картинках старых книг — за много лет техника пришла в полную негодность. Железо проржавело, и лишь бережливость и скаредность не позволяют поколениям кузнецов от него избавиться.
Вслед за кузницей я миновал пекарню, вышел на задворки церкви, обогнул ее и попал, наконец, на рыночную площадь. Торговля была в самом разгаре. Я встал наособицу между рынком и церковью и поставил перед собой бутыль с ядом. Я никогда не хожу по рядам — кому нужен яд, тот и сам подойдет. В это время из церкви вышел Преподобный и, увидев меня, чуть не споткнулся на пороге. В рядах начали срывать с голов шапки да кланяться, и через короткое время головной убор остался лишь на мне. Отличная охотничья кепка из шкуры лысого волка. И от жары в Сезон Солнца защищает, и легко превращается в ушанку в Сезон Снегов.