Страница 127 из 151
На фоне феерического торжества дизайна иерей в рясе смотрелся маргиналом.
Наконец нашли все необходимое для обряда освящения. Вместо кадила — дымящийся кальян, заправленный, правда, первоклассным ладаном; в ведре для льда плескалась святая водичка; кропило заменила малярная кисточка, отмоченная в ацетоне — от нее исходил характерный запах.
Что святить — непонятно.
Поднялись на второй этаж, где перед аккуратно расставленными стульями на импровизированной сцене возвышалась трибуна, вокруг которой стояли накрытые шелком картины. Варсава ходил между рядами: сначала накурил кадилом, потом окропил гостей ледяной водой. Из-под кисти иногда вылетали нерастаявшие кубики льда, рикошетя о головы. Действо сопровождалось песнопением иерея, периодически оно сбивалось на мотив шлягера «Верь, я люблю тебя, детка».
Присутствующие с охотой подпевали, атмосфера в зале установилась доверительная.
Варсаву уговорили постоять с первыми лицами, пока те говорили вступительные речи и фотографировались. Во время официальной части ему пришло на телефон сообщение, подтверждающее перевод суммы в размере двойного тарифа за освящение.
Иерей поклонился Чреславскому. Тот состроил гримасу и отмахнулся: пустяки.
Более находиться в галерее, не имело смысла, и Варсава спустился на первый этаж, чтобы покинуть здание через парадный вход. Стоящий на дверях лысый громила в штатском преградил дорогу широкой грудью:
— Выходить не положено. Закрытое мероприятие. Только по окончании.
— Окстись, отрок. — Варсава сделал пасс руками. — Выпусти святого отца, не доводи до греха — прокляну.
— Проклинай, отче, мне твои камлания что слону дробина. Я верю только в устав караульной службы и приказ старшего офицера.
— А где твой старший офицер?
Громила показал пальцем вверх, имея в виду то ли второй этаж, то ли горние эмпиреи. Варсава сделал резкий шаг в сторону, а потом к двери, но служивый протянул руку — она уперлась иерею в грудь.
Понурив голову, Варсава поплелся обратно в аукционный зал.
Торги начались резво. С молотка уходили какие-то статуэтки, подсвечники и старинные монеты. Покупатели поднимали руки с такой частотой, что лицитатор не всегда успевал договорить цену. Видимо, участники сильно спешили, что давало Варсаве шансы еще сегодня досмотреть рецензируемый фильм.
Несколько раз иерей показывал Чреславскому жестами, что неплохо бы уйти, но директор морщился, показывал на левое запястье, крутил около него пальцем и отворачивался к ведущему. Подойти к директору не было возможности — он стоял на сцене и руководил процессом, что-то нашептывая то лицитатору, то девушкам-распорядителям.
Скучное пребывание в зале скрасили спиртные напитки, которые разносили на блестящих подносиках официанты. Варсава начал с шампанского, продолжил коньяком, а на исходе часа обнаглел и попросил виски.
Пузатый граненый стакан мигом принесли.
Гости аукциона перестали казаться напыщенными толстосумами. Милые человечки, играющие во всемогущих людей, своей лихой торговлей доставляли Варсаве эстетическое удовольствие. Он и сам на доходы не жаловался, но кичиться перед другими не собирался. Некрасиво как-то, да и грешно.
Оказалось, что гости действительно спешили, но не закончить аукцион, а перейти к самому интересному — картинам. Варсава присел на ажурный диванчик в углу и оттуда полулежа наблюдал за перипетиями. Он почти задремал, когда на сцену вынесли и сняли покрывало с «Портрета Папы Павла III».
По залу прокатились вздохи восторга. Взметнулись несколько рук, хотя ведущий еще не называл начальной стоимости. Изучать картину не собирались — очевидно, в зале сидели изощренные ценители Тициана, в помощь которым был каталог с описанием лотов.
Варсава сперва привстал, потом поднялся с дивана и, как зачарованный, побрел боковым проходом к сцене. Свет падал на картину под углом, но иерей и так сумел рассмотреть шедевр.
С картины смотрели три лица Михаила Ломаева по прозвищу Бугай. Умудренное опытом интриг — Папы, заискивающее — герцога, снисходительное — кардинала. Варсава был уверен, что именно с молчаливого согласия Алессандро Фарнезе происходило лицемерие, изображенное художником. Все трое посмотрели на Варсаву, перемигнулись, сошли с полотна и окружили иерея.
И тут выключили свет.
…Когда опять стало светло, Варсава обнаружил себя лежащим на диване. Перед ним суетились странного вида люди, одетые по моде разных времен — от первобытных шкур до футуристических серебристых трико. При этом иерея облачили в кроссовки, джинсы и рубашку — все фирменное, но недорогое.
— Куда рясу дели? — спросил Варсава, поднимая голову.
— Принесите еще воды, — распорядился порхающий Чреславский, на котором красовались женская блузка, кружевные панталоны и шикарный красный плюмаж.
— Лучше пива, — поправил иерей.
— Ужрался святой отец до ляли, — прокомментировал увиденное городской голова в спортивном костюме и кедах на босу ногу.
— Да помогите же ему, кабальеро! — пищала начальница культуры, поправляя кожаный корсет. Еще на ней были лаковые сапоги, чулки в крупную сетку и черная мушка в углу рта. Лицо оттягивал слой косметики, второй подбородок дрожал при каждом слове.
Чреславский принес колотого льда, сделал из носового платка компресс и положил Варсаве на лоб.
Не помогло.
Иерей прикрыл глаза, надеясь, что кошмар исчезнет. А гости решили, что батюшка отошел ко сну, и вернулись на места. Торги продолжились.
Когда Варсава пришел в себя повторно, то встал и окинул взглядом благородное собрание. Оно напоминало бал-маскарад: уличные гопники, дешевые проститутки, глупые солдафоны, больничные пациенты, геи, рыночные торговцы, побирушки в лохмотьях… От разнообразия костюмов рябило в глазах, а запах шел, как от мясокомбината.
На сцене по-прежнему стояла картина Тициана. Расфуфыренный Чреславский порхал возле нее, облизываясь длинным черным языком. Толпа нечисти собралась вокруг шедевра, безобразные твари тянули к нему передние конечности. Круг постепенно сужался.
— Стойте! — возопил Варсава и кинулся в вонючую гущу. — Не сметь!
Он прорывался к картине, расталкивая нечеловеческую массу и получая удары в ответ. Спотыкался, падал, чувствовал подошвы на лице и опять вставал. Впереди уже виднелась рогатая голова ведущего, когда Варсава увяз в сплетении податливых рук и кислых подмышек.
Его подхватили и уволокли прочь из зала.
Несли небрежно — роняя, наступая и пиная. Иерей перестал сопротивляться, силы покинули его, он превратился в грузное чучело, готовое хоть к сожжению на Масленицу. Кстати, совершенно языческий обряд. Но те, кто пленил Варсаву, были даже не язычниками, а натурально порождениями ада. Странно, как раньше никто не заметил их внутренней сущности. Или замечали, но не смели сказать, потому что сами такие же?
Варсаву занесли в темную подсобку, где томились швабры, ведра, банки с краской и прочая хозяйственная утварь. Иерей из последних сил хотел освободиться, вырвал из лап пленителей руку и ногу, но его схватили за волосы, задрали голову и связали руки епитрахилью, а ноги — рясой. Бросили в пыльный угол, закрыли дверь и ушли.
В голове шумело от выпитого и произошедшего. Отчаяние накрыло Варсаву тяжестью скорбных мыслей. Таким он не помнил себя со времени, когда понял, что журналистика в его исполнении — чистой воды лицемерие; что он не может говорить открыто и выражать собственные мысли; что пора очиститься и отойти от дел мирских.
Тогда он ушел в божью обитель, теперь решил обратиться напрямую к господу.
Повалился набок и начал биться виском о пол, чтобы включить серьгу блютуза. Телефон лежал в переднем кармане джинсов — Варсава ощущал его бедром.
После безуспешных попыток на виске проступила кровь, а в ухе зазвучал вожделенный сигнал вызова.
— Алло, господи, ты меня слышишь?
На том конце заскрипело, раздалось тяжелое дыхание. После паузы низкий надменный голос ответил:
— Слышу, сын мой.