Страница 88 из 307
– Страшно, Паранька? Боишься?
– Нет! Ничего! – робко перекрестилась она. – Поторопимся?
Стали видны шатры береговой стражи. Скоро ночлег. Уже вечереет.
Со взятием Нейгаузена, Дерпта и других более мелких замков вся восточная Ливония оказалась в руках московского войска. На севере, от самого Чудского озера и вплоть до Финского залива, – покоренные царем земли. Берег Балтийского моря занят русскими на протяжении более ста верст.
Воеводы не поскупились выделить из своего войска большое число ратников для охраны завоеванного берега. Они сами по очереди с хмурым любопытством совершали объезд приморских земель, дивясь невиданным никогда ранее, загадочным далям водяной пустыни. Часть орудий, привезенных сюда из покоренных замков, расставили по берегу, повернув их дулом к морю.
Ближайшие к Дерпту города – Феллин, Оберпален и Вейсенштейн – опустели. Многие обыватели сжигали свои жилища и укрывались за стенами городов.
Имя московского царя по всей Ливонии произносилось с трепетом.
Обрадованные взятием древнейшей царской вотчины Юрьева – Дерпта, воеводы послали в Москву к царю с воеводским донесением лучших воинов из боярских детей в дворян, а к ним в придачу и лучших пушкарей. Старшими над гонцами были поставлены Василий Грязной и Анисим Кусков. Попал в число посланных к царю и лучший из пушкарей – Андрей Чохов. На него указал сам Василий Грязной, выказывавший особое расположение к нему.
Запасшись едой, фуражом и конями, а также захватив с собой связку немецких знамен, гонцы весело двинулись в путь.
Июль был на исходе. Родные луга и поля ласкали глаз обилием цветов и пышных трав, леса – богатством грибов, сочных, ярких ягод и плодов. Ливония осталась далеко позади – теперь была своя, родная, горячо любимая земля!
Василий Грязной дорогой шутил, смеялся, вспоминая про схватки с неприятелем под Нейгаузеном и Нарвой. Видно было по всему, что он с большой радостью вырвался из военного лагеря, что его тянет в Москву. Он подъезжал временами к Андрею и дружелюбно расспрашивал его:
– Ну как, добра ли была к народу боярыня?
– Добра и уветлива, батюшка Василий Григорьевич. Любили ее.
– Вот поди ж ты, такому старому барсуку этакая краля досталась. Обидно! Ну, жаль тебе ее, что ль?! Как она одна-то там теперь?
– Бог ведает! Плохо, гляди, ей, плохо!..
– Ну, а жаль тебе боярина-то?
– Сперва-то было вроде как жаль, а теперь ничего... Господь с ним, с Никитой Борисычем... Лют был покойник, лют! Что уж тут! Добрым словом едва ли помянешь.
– Хлебородна ли земля-то у вас?
– Благодарение Господу Богу! Жаловаться грешно. Земля добрая.
– Любил ли народ боярина-то?
– Нет! Нет! Куды тут! – покачал головой Андрейка. – Медведь раз за ним гонялся... Так и думали – прощай, боярин! Ан нет! Вывернулся! Бедовый был!..
Кусков часто молился. Андрейке удивительно было такое усердие его. Сам Андрейка тоже иногда обращался с молитвою к иконе, которую носил за пазухой, но Кусков молился на свою икону беспрестанно, украдкой, стараясь, чтоб не заметили другие. В самом деле, не шуточное дело явиться пред грозные очи царя. Так уж повелось, что у царя очи обязательно «грозные». «Царский глаз далеко сигает!» – говорили про Ивана Васильевича.
Однажды Кусков, молясь, заметил, что Андрейка за ним наблюдает, и смутился:
– Земля плоха округ моей усадьбы... Молюсь, чтобы лучше она стала и умножилась... А ты, парень, о чем молишься?
Андрейка большею частью молился об Охиме и чтоб Бог простил ему прегрешения его, а ей дал здоровья и счастья, да еще о пушке о большой, чтоб ему ее ладно сделать, молился он. Ну, как тут ответишь на вопрос Кускова? Он с любопытством ждет ответа.
– Я и сам не ведаю, о чем молюсь... Так! Обо всем!
Лукавая улыбка заиграла на лице Кускова.
– Молись, чтоб царь был милостив ко мне, – первым человеком сделаю тебя после войны на своей усадьбе. Люблю таких горячих до работы, как ты.
Андрейка вздохнул.
– Ладно, помолюсь. Ох, ох, Господи! Прости грехи наши тяжкие!
Дорогою Кусков не раз начинал размышлять, что он будет говорить царю. О чем его просить? Всяко думал, но, как бы там ни было, он надеялся выслужиться – у него есть о чем донести царю, дабы не было порухи государеву делу. Из бояр кое-кого приметил он, – про царя не ладно в лагере судили и его, государеву, волю к войне охаивали, бражничали в Пскове, с неохотой шли в поход и сиживали сложа руки в шатрах, когда надо было врага истреблять. С врагом милостивы были не по чину. Да разве только это?! Слышал он, Кусков, от людей, будто с псковскими и новгородскими купцами бояре тайно сносятся и посулы от них берут. У самого Петра Ивановича Шуйского рыло в пуху, а уж про его родственничка Александра Горбатого и говорить нечего. Всем им по душе и новгородские и псковские обычаи. Любо им, что и по сию пору эти города считают себя выше Москвы, богаче, славнее ее и что дух мятежный, независимый силен там. Со шведами, Литвой и немцами у Новгорода и Пскова старинная дружба. Своенравие, дух независимый и богатство новгородцев и псковичей по душе боярам да князьям. Долго ли тут и до измены! И кто знает, чего ради воеводы так уж милостивы с лифляндскими дворянами и командорами?! Правда, царь не приказал учинять насилий в завоеванной стране, но и обниматься с врагами-немцами приказа тоже не было. Нет ли и тут чего? Нет ли какого злоумышления?! И что во вред, что на пользу – как понять? Да и татар стали воеводы частенько обижать и над царевичами их насмехаться... И все по злобе к царю. А уж про князя Курбского и говорить нечего. Выше всех себя ставит. Литовских людей полюбил, гулял с ними во Пскове у всех на виду. Про Курбского есть о чем донести царю.
Многие незнатные дворяне думают такожде. Вон дворянин Курицын из Пушкарской слободы кое про кого уж словечко молвил. А царь сотником его сделал и ласковым словом одарил, хотя не тронул пока тех, на кого слово было сказано.
Дерзай, Анисим! Ведь недаром же бояре говорят, что царь «новых» людей ищет. Недаром Курбский в шатре говорил Телятьеву, что – «писарям князь великий зело верит, избирает их не из шляхетского рода, ни от благородна, но паче от поповичей или от простого всенародства и, ненавидяще (бояр), творит вельмож своих, подобно пророку глаголющу: хотяще один веселитися на земле». Накипело на душе у бояр. Такие речи не раз вылетали из их уст в походе. Вдали от Москвы языки и развязывались, да еще на чужой-то земле, за рубежом.
Господь Бог что ни делает – все к лучшему!
– Эй, Анисим, ты о чем задумался? – окрикнул Грязной Кускова. – Конь-то у тебя в канаву свалится!.. Не горюй, всем будет, кто чего заслужил: кому чин, кому блин, а кому просто шиш... Не унывай, блин будет!
Глаза Грязного сверкали лукавством.
– Ну, а ты, пушкарь, что приуныл? – обратился он к Андрейке. – Аль о боярыне задумался?.. Грешно! У тебя уж есть... Помнишь, я к тебе на свадьбу жаловал? Такова была государева воля. Чай, уж все зажило, прошло давно? Не серчай на меня.
Андрейка вздрогнул, сердце загорелось гневом, но он сдержался. Обернулся лицом к своему начальнику. В холопьих глазах – мгла.
– Да вот... думал я.. не теми бы пушками крепости разбивать. Ужели люди все так и будут долбить хилым боем крепостные стены? Ужели мы сильнее ветра не станем? И сколь велик убыток государю от верхового кидания! Нешто велика честь, коли из десятка ядер осьмерка попусту перескакивает... Вон под Дерптом башню разбивали, срамно думать о том! Пять десятков ядер и каменных и огненных полбашни насилу расклевали... Гоже ли это?
– Ишь ты о чем! Мудрить грешно. Будь доволен малым – над многим тебя поставят, – рассмеялся Василий Грязной.
– Оно так! – через силу улыбнулся Андрейка. – Да вот море-то веслом не вычерпаешь, токмо воду замутишь. Шуму много, а толку мало.
Кусков нахмурился, подозрительно, исподлобья посмотрел на пушкаря.
– Уж ты не ропщешь ли? Царь-батюшка о всех нас печется и в меру сил своих обороняет нас и согласно воле Божьей всячески творит... Не нашего ума то дело... Помолчи! – сказал он вразумительно.