Страница 248 из 307
– Теперь уж не то, что было, далеко не то! Ограбили немцы Рим. При Клименте Седьмом на Рим напали шайки реформистов. Осадил нас своим голодным войском Карл Бурбонский... У него было пятнадцать тысяч немецких ландскнехтов. А вожаком их был Георг Фрундсберг. Этот немец ненавидел папу. Он носил при себе золотую веревку... Добивался повесить на ней святейшего. Папа бежал в замок Ангела. В ту пору Рим попал в лапы немцам. Они грабили все, что только находили. Они крали и убивали, сколько их душе угодно. Ландскнехты надели на себя шляпы кардиналов и их длинные красные сутаны, разъезжали но городу на ослах, ломались, кривлялись. Здоровенный немец Вильгельм фон Зандицелл в одежде римского папы нарочно разъезжал перед замком Ангела. Немцы, одетые кардиналами, кричали: «Мы заставим тебя, безбожный папа, слушать нашего императора... Мы сделаем Лютера папой».
Продолжая потягивать вино, Рудольф с досадой махнул рукой:
– Не было счастья у того папы Климента, не было и ума. Сатана, видимо, надоумил его отлучить от церкви английского деспота – короля Генриха Восьмого... Генрих со всей страной после этого отрекся от Рима, а папа потерял «грош святого Петра» – ежегодный налог, который английское государство платило папе... А это значит: тридцать восемь миллионов гульденов убытка! Недальновидный был папа Климент! Не то уж стало теперь в Ватикане.
Сокрушенно вздыхая, Кленхен с чувством горечи и обиды жадно поглотил десятую чарку вина.
Он встал, поклонился и, сказав, что ему нельзя находиться долго в отлучке, ушел.
Шевригин с бедовой улыбкой почесал под бородой:
– Ну и дела тут! А еще мы у себя горюем: это не так да это не так, а посмотришь кругом – везде столь богато и весело, что хоть волк траву ешь! Ты, Игнатий, потом все это запиши. Государю доложим...
За окном солнце. Благоухают цветы в саду. Апельсиновые деревья со своими сверкающими на солнце листьями разомлели. К косякам окон жмутся гирляндами листья плюща и дикого винограда. Вокруг них, кажется, трепещет дымка нежной испарины. На статуи в саду то и дело садятся ярко-желтые, одурманенные теплом бабочки. Где-то по соседству играет орган духовные песни.
– Долго не идут наши подьячие! – сказал, глядя в окно, Шевригин.
Он послал их вместе с Франческо Паллавичино за книгами для царя. Вчера один из вельмож приказал ватиканскому библиотекарю выдать из книгохранилища принадлежащие папе, как дар его святейшества государю Ивану Васильевичу, книги на сербском и греческом языках, которые печатались в Ватикане по желанию самого папы Григория. В них было подробное изложение споров на Флорентийском и Тридентском соборах.
Игнатий Хвостов на слова Шевригина отозвался шутливым замечанием:
– Тридентский собор восемнадцать лет длился. Не беда, коли наши подьячие немного и задержатся...
– Восемнадцать лет?! – удивился Истома, обернувшись.
– Иезуиты хозяйничали на нем... Могла ли от таких споров быть прибыль реформатам? Папа всех перехитрил.
– Вот куда мы с тобою, Игнатий, попали!.. Власть тут, видать, поповская! Можно ли ждать чего-нибудь доброго от такого управления?
– Война братоубийственная в здешних царствах... Ихняя распря на долгие годы... Меняют веру с пролитием крови, с яростью звериною. И убивают кощунственно: с крестом и молитвою.
– Папа того же хочет и у нас... Шепнул мне поп Рудольф. Молчи пока – что я тебе скажу. Шепнул он мне, бес, такое, что мороз меня пробрал по коже. Будто папа пошлет с нами какого-то своего кардинала-иезуита, чтобы он нашего батюшку Ивана Васильевича в ихнюю веру, папскую, обратил... Царь ждет посла – князя либо дворянина, а нам посылают иезуита. Кажи вид, будто того ведать не ведаешь, а когда объявят – кажи вид не в пример радостный... Будем благодарить папу. Пускай едет. Государь всякого найдет своим словом. Его иезуитом не испугаешь.
Явились и подьячие. На тележке, запряженной двумя осликами, они привезли пять больших книжиц в кожаных мешках, обвязанных серебряными цепями. Оба подьячих были потные, красные и что-то чересчур разговорчивые.
Шевригин посмотрел на них подозрительно.
– Что это вы зело бойки пришли?! А?
– Винца хлебнули фряжского из ягоды... Угощали нас.
– Смотрите! – грозно проговорил Шевригин. – За непослушание – в Москве ответ держать будете.
Оба подьячих кротко поникли головами.
– Зря угощать здешние святые не станут! Цель свою имеют.
– Винимся, Леонтий Истомыч, соблазнились... Денек-то уж больно веселенький, солнечный... Мы с бусурманами ничего не говорили... Ни слова... Они пробовали попытать нас, да нешто мы скажем... Пили молча, в благочинии. Денек-то уж очень веселенький, будто ангелы улыбаются.
– Ладно. Веселенький денек!.. Уберите книги в мой сундук. После полудня мы с Игнатием пойдем в папин дворец, а вы останетесь здесь. Блюдите порядок.
– Добро, Леонтий Истомыч, добро, батюшка. Будем блюсти порядок.
В одной из палат стояло два сундука, привезенных из Копенгагена. В эти сундуки, деловито пыхтя, подьячие поровну разложили книги.
– Эвона, сколь много нечести навьючил на ослов римский папа... – усмехнулся Шевригин, следя за работой подьячих. – Долгонько, однако, мы уж тут, в Риме ихнем, засиделись. Пора бы толку добиться, да и домой... Буду просить папу отпустить нас скорее, – озабоченно поглядывая в окно, добавил он.
На улице послышался конский топот и скрип колес. Шевригин высунулся в окно.
– Едут. Ну-ка, Игнатий, погляди: много ли там их, провожатых, да и все ли высокого звания?.. Государеву честь надо соблюдать по чину.
Хвостов быстро вышел на крыльцо, а вернувшись, сказал:
– Десятка два рыцарей и столько же дворян... Три повозки...
– Ну, слава Богу! Не обидно, – облегченно вздохнув, произнес Истома.
Он подошел к большому зеркалу в золотой оправе, внимательно осмотрел себя. На днях он коротко подстриг бороду и усы. Царь разрешил, коли явится необходимость при дворе папы, и совсем обрить бороду. Так нередко бывало в посольских делах московского двора. Игнатий Хвостов оставил только небольшие усики, от чего стало еще прекраснее его румяное чернобровое лицо. Римлянки, пылкие и несдержанные в своих чувствах, нередко дарили ему прямо на улице при встречах цветы. Подьячий Антон Васильев, втайне считавший себя красавцем, носивший из франтовства золотую серьгу в правом ухе, постоянно завидовал его красоте, но виду не показывал, а один раз и вовсе громко вздохнул, оставшись наедине с Хвостовым:
– Что мне делать? Здешние девки мне проходу не дают... Зарятся на меня, а я женат и дите имею... Вот беда-то!
Игнатий посмотрел на него своими умными глазами и строго сказал:
– Полно тебе, Антоша, постыдись! Думай о государевом деле. Не к лицу тебе такие речи.
Смутился, покраснел подьячий Васильев, внутренне упрекая сам себя за свои слова: хотел сделать больно Хвостову, а вышло наоборот.
Держал себя ровно, спокойно Игнатий, где бы ни находился, и тем снискал большую привязанность к себе Истомы-Шевригина и возбудил еще большее любопытство у посещавших дворец Медичи женщин.
– Борис Федорович не ошибся – тебя послал со мною. В посольском деле ты пригожий человек... Из тебя выйдет толк. А главное, в чужих странах не верь никому, особливо уветливым словам. Держись твердо. Да и на рожон не лезь. Бывает – лучше гнуться, чем переломиться...
В палату едва слышно вошли посланные папою к Шевригину дворяне; они поклонились Истоме. Один из них сказал:
– Его святейшество изволит приглашать вас к себе.
Оставшись одни, подьячие некоторое время сидели молча, лукаво переглядываясь между собой.
Антон Васильев мечтательно закрыл глаза:
– В этой стране, где солнце даже под рубаху залезает, трудно быть праведником... Дорогой брат Сергей, не суди меня! Слаб я! Каюсь!
– Дорогой брат Антон, и ты меня не суди. Грешен и я. Не скрою.
– В Посланиях к коринфянам сказано: «Осквернитеся людие блужданием с дочерьми Мсавли... И разгневался Господь на Израиля!»