Страница 137 из 307
Тяжелый вздох многих князей и бояр был ему ответом.
– Что ж молчите?
– Скорее бы! До лета скоро ли! Душа истомилась... – перекрестившись, простонал Щенятьев.
– Много нас падет до той поры... – скорбно покачал головою родственник Курбского, князь Львов Федор.
– Э-эх, бояре! бояре! Доколе же протянется истома та? Доколе будете вы холопствовать? – закричал, а не заговорил волосатый, злой, давясь слюною, Михаил Репнин. – И ты, Иван Петрович! Плохо ты наш наказ выполняешь... Сам ты качаешься, словно былинка от ветра... Веди нас во дворец!.. Я возьму своих людей... Ты своих... Вот на похоронах митрополита... и порешим! Все приведем своих молодцов... Не успеет ахнуть, как мы...
После слов Репнина наступила тишина. Владимир Андреевич сидел, опустив голову, тихонько поколачивая кончиком своего посоха по острому носку сафьянового сапога. Челяднин задумчиво потирал лоб. Остальные хмуро, исподлобья косились друг на друга, словно желая узнать по лицам, как встречены слова Репнина.
Заговорил Колымет Иван:
– Прошу прощенья, коли не по чину что скажу!
– Дерзай! – ободряюще кивнул ему Челяднин.
– Князья и бояре, аз, как малый чин, однако приближенный к Курбскому, прошу вашу милость выслушать меня!.. В недалеком времени еду я в Юрьев. И думается, было бы наиболее удобно летом... Князь так же думал, а в нынешние дни не предвидится удачи... Опасался Андрей Михайлович, как бы не сорваться да в пропасть всем не упасть... Тогда, говорил он нам, и вовсе погибнет надежда...
– Не рука нам вперед забегать!.. Семь раз отмерь, один отрежь! Так я думаю, друзья мои... – решительно заявил Челяднин. – Надо повременить.
Владимир Андреевич оживился.
– И я за то же! – твердо произнес он.
– А коли и ты за то же, нам и сам Бог велел, – обрадованно воскликнул Фуников. – Мы пока можем и без того...
– Можем и без того трон подрезать... в приказах и на полях брани... – докончил его слова Турунтай.
Среди бояр началось волненье. Всем захотелось поскорее освободиться от власти Ивана Васильевича, однако решиться на его убийство не хватало духу...
В конце концов порешили «отложить до лета, до царева похода к Риге».
Челяднин, по окончании боярского совета, обтирая на лице и шее пот, сказал:
– Сам Бог надоумил нас дело то отложить... Чует мое сердце – не ошиблись.
Погруженный в глубокий мрак Успенский собор пуст.
Четыре инока, с большими восковыми свечами в руках, опустив долу глаза, окаменелые, неподвижные, окружили гроб первосвятителя.
У изголовья покойного – сам грозный царь. Бледный, слегка колеблющийся свет падает на его лицо – оно хмурое, мрачное, на челе собрались морщины.
Инокам слышно неровное, прерывистое дыхание царя. Иван Васильевича наклонился, пристально вглядывается в застывшие черты воскового исхудалого лица митрополита. В них царь видит выражение мудрого спокойствия праведника, выполнившего свой земной долг перед родиной, перед царем, перед людьми.
Иван Васильевич видит в них и славное прошлое своих юных лет, счастливых походов, венчания на царство.
Прав ли он, царь, добиваясь для родины благ, столь чуждых и неприемлемых его ближним боярам, восстающим на него, всяко осуждающим его, строящим козни против него?
Едва ли не самым близким человеком, хорошо понявшим царя всея Руси в его делах, страстях и мытарствах, был покойный митрополит. И не с его ли благословения он, Иван Васильевич, предпринимал каждое большое и малое дело?
«Пускай люди злохотящие, лицемерные порочат память твою, святой отец, говоря: как мало ты добра сотворил во имя благоденствия святой праведной церкви, пускай судят о тебе якобы о безвольном и умывающем руки верховном пастыре, – ты навсегда останешься в памяти царя как его духовный, мудрый отец и верный друг».
«Не ты ли благословил высокоправедную, достойную чести предков войну с злохищными ливонскими немцами?«
«Никогда не забудутся твои слова, которые сказаны были тобою в напутствие походу к морю!»
Снова звучат они в ушах государя:
«Пределы твои – в сердце морей; строители усовершили красоту твою; из синарских кипарисов устроили все мосты твои; брали с Ливана кедр, чтобы сделать мачты; из дубов васанских делали весла тебе; скамьи из букового дерева с оправою из слоновой кости с островов Хиттимских; узорчатые полотна из Египта употреблялись на паруса и служили стягом твоим; жители Сидона и Арвады стали гребцами у тебя; фарсистские корабли стали караванами в твоей торговле, а ты сделался богатым и славным среди морей; от вопля кормчих твоих содрогнутся государства и в сетовании своем поднимут плачевную песнь о себе. Аминь!»
А кто дал совет бракосочетаться с Анастасией Романовной? Как сейчас, видит Иван Васильевич свое венчание здесь же, в этом храме. Он помнит цветы, которыми боярыни убрали большую палату во дворце. Анастасия выглядела девочкой; она сидела, стыдливо потупив глаза, и на губах у нее была совсем детская улыбка... Митрополит, глядя на нее, говорил тихим, ласковым голосом: «Муж должен любить свою жену, а жена должна слушаться своего мужа, ибо как крест – глава церкви, так царь – глава царице и прочим всем».
«Анастасия! Разве я не любил тебя? Анастасия! Сколько радостных дней было в те поры! Как часто святой отец благословлял твою доброту и ум! Где же лучше-то царь найдет советчицу? Теперь Макарий там же, где и ты!»
«Анастасия!.. Макарий!.. Молитесь... Молитесь перед престолом Всевышнего обо мне, несчастном!»
Слезы? Иноки стараются не видеть лица государя.
Со всею глубиною скорби властелина, теряющего преданного ему друга и соратника, Иван Васильевич чувствует эту незаполнимую, неутешную утрату, как будто вместе с Макарием умерла часть его самого, откололся громадный кусок его духовной силы... Страшно чувствовать, будто ты стал меньше, слабее, и это в то время, когда вражеские силы растут, объединяются, наползают со всех сторон... Церковь осиротела. Но еще сильнее осиротел государь. Церковь не всегда склонна поддерживать царя, нередко она стоит в стороне – в своей духовной отрешенности, в своей молитвенной замкнутости, – и что будет после Макария, кто заменит его? Не явится ли эта смерть источником еще горшей судьбы государства?..
Иноки видят, как царь наклоняется над гробом и целует в лоб покойного митрополита... Царь шепчет что-то. Что? Расслышать невозможно, – кажется, клятву.
– Эх-ма, жизнь ты наша!
Андрей, появившийся в горнице Охимы, с сердцем бросил свой малахай в угол.
Истинно, не так живи, как хочется, а как Бог укажет. То ли дело с тобою бы, в твоей избе, пожить в мирном доме. Э-эх, Охимушка! Будто вчерась только я увидел, какая ты красавица, какая зорюшка алая на ланитах твоих!..
Охима, в крепком объятии Андрея, заглядывала со счастливой улыбкой ему в лицо: давно уж так горячо, так любовно не ласкал он ее. Но чуяло сердце, что неспроста это!
Утомившись ласкою, исчерпав все нежные слова, какие у него были, Андрей сел на скамью и разгладил на прямой пробор волосы.
– В Нарву, видать, придется ехать. К морю!
– В Нарву? – озадаченно переспросила Охима. – Пошло?
– Нарва ныне стала в почете. Едут туда и едут, и розмыслы, и корабленники, и воеводы, и попы, и дьяки, и стрельцы. Господи, все туда едут!.. Государь батюшка Западного моря добивается навечно.
– Ах, Андрюша! Грешно будто бы царя осуждать, да невмоготу уж мне стало. Пошто нам-то море? Мало ли крови пролито из-за него!
– Лебедка, лебедушка моя, серебряно перо! В моей ли то воле?
– Не хочу я, штоб ты покинул меня!..
– Да и я не хочу, сказал уж!
– Ну и оставайся! Чего ж ты?
– Тогда мне голову срубят... У нас недолго. Того ли ты добиваешься? Чудно!
– А мы убежим, давай... убежим!
– Куды?
– Куды бояре бегут... В Литву!
Андрей вскочил, испуганно зажал ей рот.
– Уймись! Дура! Ой, глупая! Ишь, чего сморозила! – взглянул он с опаской в оконце. – Ноне везде послухи... Везде тайно кроются уши государевы... Тараканы – и те прислушиваются, гляди, усами шевелят. Сказала тоже... Смешная! Да разве мы бояре?!