Страница 102 из 307
Андрейка с Охимой были в толпе. У обоих из глаз текли невольные слезы. Андрейка не узнал царя – так он изменился. Высокий, широкоплечий, теперь согнулся, стал каким-то обыкновенным, не похожим на того царя, которого Андрейка не раз так хорошо, так близко видел. Царских детей несли на руках ближние бояре рядом с царем. Мальчики с испугом и удивлением оглядывались по сторонам.
Унылое пение монахов, плач провожающих женщин и серый, ненастный день еще более омрачали печальную картину похорон.
Под тяжелыми сводами Вознесенского монастыря, в мрачной торжественной тишине уныло звучали слова Псалтыря:
«...Обратись, Господи! Избавь душу мою, спаси меня ради милости твоей, ибо в смерти нет памятования о тебе. Во гробе кто будет славить тебя?»
Царь Иван каждый день ходил в монастырь и подолгу вместе с царевичем Иваном простаивал около гробницы Анастасии, горячо, со слезами молясь «об упокоении души невинной юницы, благоверной, праведной царицы Анастасии».
Кроме ближних родственников покойной, по распоряжению царя в его присутствии до погребения в собор никого не допускали. У дверей собора стояла почетная стража, над которой начальствовал Алексей Басманов.
Выйдя из Фроловских ворот после похорон царицы на Пожар, Андрейка и Охима спустились вниз по берегу к Москве-реке. Небо серое, неприветливое. Тихо, тепло и влажно, как бывает летом перед ненастьем. Плывут ладьи с сеном, яблоками, с корьем. В ладьях сидят задумчивые люди. Унылым эхом расплывается над рекой и побережьем строгий, печальный благовест соборных звонниц.
На пустынном берегу ни души. В осоках копошатся дикие утки с утятами.
В этот день по случаю похорон царицы Анастасии в Пушкарской слободе не работали.
Андрейка сочувственно смотрел на заплаканное лицо Охимы. Пошли по тропинке близ воды.
– Не горюй, Охимушка, не печалься... Всего горя не переплачешь, слезами не поможешь...
– Хорошо тебе говорить, а мне-то каково!
– Ну, а что тебе? Девка ты добрая, пригожая, кровь с молоком, сто годов проживешь...
– Дурень! Да нешто я о себе?
– А коли о царице, то что о том тужить, чего не воротить?
– Да и не о царице я!
– О ком же? О царе-батюшке, об Иване Васильевиче? Бог его не оставит... Бог лучше знает, что дать и чего не дать. Царь наш сильный, перенесет и это горе-гореванное! Не впервой ему горевать.
– Да и не о царе я! – сердито молвила Охима, нагибаясь и срывая белый водяной цветок.
Андрейка с недоумением посмотрел на нее.
– О ком же ты?
Охима дерзко взглянула ему в лицо и громко сказала:
– Об Алтыше!.. Не слышно о нем ничего и не видно его уже третий год... Подсказало мне мое сердечушко, что убит он и не вернется домой уже никогда... Расклевали тело его коршуны в поле да воронье проклятое!
– Ты хочешь, чтобы он вернулся?
– Да. Что мне! Пущая он живой будет... А ты бы хотел?
– Хотел. Пущай он опять увидит свою невесту ненаглядную, Охимушку!
Охима остановилась, лицо ее стало сердитым.
– Стало быть, ты меня не любишь? – крепко сжав руку ему, спросила она.
– А ты меня любишь?
– Люблю, соколик, люблю! – виновато улыбаясь, проговорила Охима. – Так я, вспомнила об Алтыше, когда царицу хоронили...
– А коли любишь, зачем же тебе тогда Алтыш? Зачем тебе вспоминать?
– Тебя люблю, а его жалею! – после некоторого раздумья ответила она и прибавила: – Я всех жалею!
Андрейка остался доволен ответом Охимы. Пуская жалеет! Он и сам всех жалел, и Охиму он полюбил за ее доброе сердце. Но тут же Андрейка стал поучать Охиму:
– Посмотри на государя Ивана Васильевича! Схоронил он дочку Анну, да дочку Марию, да Митрия-царевича, да Евдокию-царевну, а ныне и супругу свою, любимую Анастасию, да и всякую грозу перенес и к новой грозе готов... Зря, что ли, мы днем да ночью в Пушкарской слободе куем да льем пищали и пушки?! Бог силы на все ему дает!.. А ты об Алтыше плачешь и вздыхаешь. Не зазорно ли?
Понизив голос, Андрейка сказал на ухо Охиме:
– Спаси Бог! Все иноземные царства будто поднимаются на нас. Литовский король мутит. Как тут быть?! А ты об Алтыше горюешь! Э-эх, тюря! Тужит Пахом, да не знает о ком! Не убит твой Алтыш, но, как и Герасим, где-нибудь на ливонской земле в войске стоит... Говорю, война будет великая!.. Вот его и держат... Царь наш, Иван Васильевич, горд. Ни перед кем шапки не ломает! Ну-ка, сядем здесь, на пригорочке, да подумаем.
Андрейка и Охима сели у самой реки.
Вода тихая, только водяные пауки скользят по ней да мелкая рыбешка играет поверху. Невдалеке, на том берегу, в осоках, две цапли дремлют, стоя на одной ноге.
В сыром, влажном воздухе все еще чувствуется запах гари недавнего пожара. Лицо Андрейки задумчиво.
– Наша матушка Русь испокон веков одним глазом спит, а другим за забор глядит... Так исстари ведется. Что толку, коли идет княжна: на плечах корзина, а в корзине мякина! Иван Васильевич мякину-то в корзину не кладет, что и зрим... В заморских краях волдырь надувается! Ливония да море, кое воевали мы, не дает им покоя, а коль дополна волдырь надуется, то и лопнет... Вот оно что! А ты об Алтыше! Побойся хоть своего Чам-Паса!..
Охима рассмеялась.
– Ты и Бога нашего запомнил!
Андрейка тоже рассмеялся.
– Запомнил, да уж и нагрешил ему немало. Двум Богам грешу! Все тут зараз... Тьфу!
Он плюнул и перекрестился.
– Прости ты меня, Господи! Слаб я... слаб... каюсь!
Охима шлепнула Андрейку ладонью по затылку.
– Буде! Не смейся над нашим Богом! Не обижай меня! Мордва тоже за Русь стоит!
– Легше! Чего ты? Нешто я смеюсь? Ведь ты и сама знаешь... грешный я или нет?
На этот вопрос Охима ничего не ответила. На ее щеках выступил румянец.
– Не стыдись, око мое чистое, непорочное!
– Говори, говори, Андреюшка, я слушаю!
– Шестьдесят цариц на тебя не променяю!
– Говори, милый, говори!..
Голова Охимы уже на груди у него. Осмотрелись кругом – никого нет! Упало несколько капелек с неба на опущенные веки девушки. Увлажнились густые ресницы.
– Виноградинка, солнышком согретая!
– Го... во... ри...
Он вздохнул, сладко улыбнувшись и вобрав в себя приятный, освежающий воздух.
«Зачем умирать?!» – думалось Охиме. Ей казалось в эту минуту, что для нее только – жизнь, молодость, любовь, а смерть, старость, болезни – это для других людей, о которых необходимо поплакать, которых следует пожалеть... Грех не плакать о болящих, об умирающих – надо быть добрыми, а самим оставаться вечно такими, какие есть. Ну, и только!.. Так лучше.
Андрейка гладил ее волосы своей рукой, пропитанной маслом, со следами ожогов, и тихо говорил:
– В небе мгла серая, неприветливая, а на душе у меня светит солнце, как в ясный день, и кругом яркий маковый цвет, будто в саду, и мы в том саду сидим, и ничего нам не надо, всего у нас много... Мы богаче царя, богаче всех купцов наших и иноземных... И только у нас правда, и только для нас мир нетленный есть...
Охима, словно сквозь сон, тихо говорила:
– И будто бы в Пушкарской слободе не работаешь и все сидишь со мной, с одной только мной...
И, закрыв глаза, она тихо запела по-мордовски:
Андрейка вдруг очнулся от своих сладких размышлений. Покосился на Охиму, огляделся кругом. Мощные стены и башни Кремля с бойницами на пригорке, громадный, прекрасный, вновь строящийся на площади, близ Фроловских ворот, собор Покрова поразили своим величием, напомнили о том, чем живет Москва: о войне, о литье, о пушках...
– Вставай, Охимушка!.. Время домой, – сказал он разочарованно, почесав затылок.