Страница 28 из 76
«Марш вперед! Смерть нас ждет! Наливайте чары…» (песня Александрийского гусарского полка).
«Под ним умрет драгун беспечный, сложивший голову в бою» (песня 12-го Стародубовского драгунского полка).
«Коль убьют на бранном поле, так со славой погребут, а без славы да неволей все когда-нибудь помрут» (песня лейб-гвардии конно-гренадерского полка).
Такие песни (мы привели лишь малую толику) приучали солдат к мысли о возможности смерти в бою, учили не бояться смерти, готовили к ней. В основе этой подготовки было православное учение о смерти и загробном мире. Воин русской армии воевал за веру, царя и Отечество, и смерть в бою рассматривалась не только как воинский, но и как религиозный подвиг.
Совсем другое мы видим в воспитательной работе предвоенной Советской Армии. Храбрость и презрение к опасностям рассматривались как гражданская добродетель, неотъемлемые качества советского человека, но… темы смерти, в том числе и смерти в бою, в советских предвоенных песнях мы не увидим.
Такие военные песни, как: «Если завтра война», «Шли по степи полки со славой громкой», «Боевая сталинская» («Мы берем победу за победой»), «Авиамарш», «Марш танкистов» («Броня крепка»), «По-над Збручем», «Катюша», «Принимай нас, Суоми-красавица», «В бой за Сталина» — полны оптимизма, мыслей о грядущей победе и ни разу не рассматривают возможность смерти героя в бою.
Более того, даже старые песни периода Гражданской войны, в которых тема смерти в бою была одной из основных, в 30-е годы слегка изменялись, вычищая тему смерти в сторону. Например, в песне:
Слово «умирать» было заменено на «побеждать», и в таком варианте песня сохранилась в большинстве источников.
Если смерть в песне и присутствовала, то это была смерть врага — «летели наземь самураи» или «несем победу Родине и смерть ее врагам».
Этот заряд оптимизма, конечно, импонировал советской молодежи, но не готовил к главному — к серьезной войне, где могут и будут убивать. Причина такого подхода понятна — идеология атеизма воспринимает смерть как окончательную точку, небытие, за которой может сохраниться лишь память о человеке, но не сам человек.
При этом каждый красноармеец, получая в руки боевое оружие и учась военному делу «настоящим образом», так или иначе приходил к мыслям о возможной собственной смерти. И вот здесь официальная, идеологическая подготовка ничем ему помочь не могла, оставляя человека один на один со своими страхами… Пример того, как страх смерти овладевает душой человека и обрекает его на панику и гибель, мы находим в книге писателя-фронтовика Бориса Васильева «А зори здесь тихие…»:
«А Галя уж и не помнила об этом свинце. Другое стояло перед глазами: серое, заострившееся лицо Сони, полузакрытые, мертвые глаза ее и затвердевшая от крови гимнастерка. И… две дырочки на груди. Узкие, как лезвие. Она не думала ни о Соне, ни о смерти — она физически, до дурноты ощущала проникающий в ткани нож, слышала хруст разорванной плоти, чувствовала тяжелый запах крови. Она всегда жила в воображаемом мире активнее, чем в действительном, и сейчас хотела бы забыть это, вычеркнуть — и не могла. И это рождало тупой, чугунный ужас, и она шла под гнетом этого ужаса, ничего уже не соображая.
Федот Евграфыч об этом, конечно, не знал. Не знал, что боец его, с кем он жизнь и смерть одинаковыми гирями сейчас взвешивал, уже был убит. Убит, до немцев не дойдя, ни разу по врагу не выстрелив…»
Для остатков русского традиционного общества начало войны Германии против коммунистического СССР стало своего рода искусом, соблазном. В своей пропаганде гитлеровцы постоянно подчеркивали, что воюют не против России, а против «ига жидов и коммунистов», и у многих людей вставал вопрос — а надо ли защищать советскую власть? Ту самую власть, которая старательно и методично уничтожала старое общество.
Такие сомнения возникали у многих, причем не только у пожилых людей — молодой танкист Арсентий Родькин вспоминал: «Честно говоря, воевать мне не хотелось, и если бы можно было не воевать, я бы не воевал, потому что не в моих интересах было защищать эту советскую власть»[222].
Сейчас хорошо известно, что для германской стороны мотив «спасения России от жидов и коммунистов» был лишь пропагандистским ходом, нацеленным на ослабление способности советского государства к самозащите, и русское антибольшевистское освободительное движение в планы немцев не входило. Но тогда…
Тогда это было ясно лишь немногим, в числе которых был местоблюститель патриаршего престола владыка Сергий (Старгородский). Уже 22 июня 1941 года он обратился с воззванием к пастве, призывая православных стать на защиту Отечества. Предстоятель Русской православной Церкви хорошо понимал, какие сомнения испытывают сотни тысяч православных людей по всей стране. В отличие от интернационалистов, он не испытывал иллюзий относительно поведения «немецких рабочих в солдатских шинелях», он знал о подлинной, языческой подоплеке германского нацизма и знал, чем она обернется для русских.
Но послание митрополита не передавали по радио, и большинство православных воинов в рядах РККА в июне 1941-го остались в неведении о его содержании и вынуждены были бороться с искушением один на один.
Для представителей «болота» испытание войной оказалось наиболее тяжелым. В момент, когда от человека требовалось напряжение всех его духовных и физических сил, они, не имеющие твердой системы ценностей, оказались наиболее уязвимыми для панических настроений и стали их главным источником.
Подведем итог — начало войны стало шоком для всех мировоззренческих групп населения СССР (и личного состава РККА), представители двух полярных ценностных систем — коммунисты и традиционалисты — оказались в растерянности (причем по разным причинам), а не имеющее прочного мировоззренческого якоря «болото» стало генератором паники, которая, как лесной пожар, охватила армию.
Там, где представителей «болота» было мало — в танковых войсках, авиации и других элитных родах войск, — массовой паники не возникло (хотя одиночные случаи и отмечаются источниками). Именно это и позволило советским механизированным соединениям нанести немцам серию отчаянных контрударов. В обстановке общего развала, некомпетентного руководства, без поддержки пехоты советские танкисты не могли добиться даже частичного успеха, но их удары смогли нарушить планы немецкого командования, пусть не намного, но замедлили темпы немецкого наступления, выиграв для страны малое, но значимое количество времени. И что не менее важно, чем военное значение, — своей отчаянной храбростью они спасли честь своего поколения. И в российском массовом сознании поколение, встретившее войну на границе, осталось в памяти как поколение погибших, но не покоренных бойцов, а не толп военнопленных, хотя последних и было вчетверо больше.
Рассмотрев причины паники, мы раскрываем секрет умолчания советской истории о причинах этого явления. Как мы видим, причиной этого катастрофического явления стали не «внезапность» и не ошибки отдельных лиц (пусть даже и самого Сталина), но весь курс на трансформацию общества, проводимый советским руководством с конца 20-х годов и составлявший главный смысл его деятельности. Признать, что именно главное направление социальной политики коммунистической партии стало (ненамеренно, конечно) причиной нестойкости Красной Армии и катастрофических поражений 41-го года — на такое советские историки пойти не могли.
Результаты приграничного сражения вызвали шок у всесильного советского диктатора. Осознав масштабы разгрома, Сталин оставляет Москву и на два дня запирается на своей даче в Кунцево[223]. (Вопреки распространенному мифу, это произошло не в момент начала войны — 22 июня, а именно после окончания приграничного сражения — 29 июня.) Вождю было над чем поразмыслить. Главным ударом для него были не столько военные неудачи, сколько именно вот эта паника и моральная нестойкость выращенной им Красной Армии, всей системы советского общества. Было очевидно, что экзамена на стойкость в чрезвычайной ситуации нарождающееся советское общество не выдерживает.
222
В книге «Я дрался на „Т-34“». М.: Яуза, 2005. С. 241.
223
Емельянов Ю. В. Сталин. На вершине власти. М.: Вече, 2003. С. 225.