Конгрегация. Гексалогия

Возраст он определить затруднился – с одинаковой вероятностью возможно было дать ему и шестнадцать, и двадцать; лицо было тонким, белым, почти прозрачным, и свет огня, казалось, отражался от него. Однако того, о чем доводилось слышать прежде, не было – не было выражения бесстрастности на этом лице, о котором упоминалось обыкновенно, на этом лице была заинтересованность прочитанным, настолько почти детское переживание эмоции, что от этого стало не по себе.

– Альберт, – тихо позвал барон, подойдя к его постели, осторожно тронул за плечо. – Альберт, посмотри на меня.

Тот оторвался от книги не сразу, медленно приподняв голову и посмотрев на фон Курценхальма отсутствующе; тот наклонился ближе, указав на Курта одним взглядом.

– Этот человек хочет поговорить с тобой. Хорошо?

– Хорошо, папа.

Этот голос он едва расслышал; барон выпрямился, встретившись глазами с Куртом, и кивнул:

– Вы можете говорить с ним. Сейчас он спокоен и сделает все, что вы скажете.

Он заставил себя сдвинуться с места, хотя подходить к Альберту фон Курценхальму не было ни малейшего желания; однако мысль, постепенно доходящая до его сознания, требовала подтверждения. Остановившись рядом с ним, снова погрузившимся в чтение, Курт протянул руку, невольно задержав ее, все не решаясь прикоснуться; наконец, собрав все силы, тронул кончиками пальцев тонкое запястье, так и не сумев принудить себя коснуться шеи, поблизости от его зубов.

Запястье было теплым. И биение пульса ощутилось совершенно четко.

– Альберт? – не сумев удержать облегченного вздоха, позвал он; тот остался сидеть неподвижно, по‑прежнему уставившись в книгу, и Курт наклонился, заглянув ему в глаза. Зрачки были темными, а радужка – светло‑серой, узкой от темноты.

Нервно сглотнув, все еще не уверившись сполна, Курт проверил последнее, что еще оставалось; медленно, видя, как позорно подрагивает рука, приблизил ладонь к бледным губам, замерев так на несколько мгновений, достаточных, чтобы уловить размеренное, спокойное дыхание.

Итак, что бы здесь ни происходило, Альберт фон Курценхальм был жив, хоть, скорее всего, и не совсем здоров.

– Мне так и не смогли сказать, что с ним, – тоскливо прошептал барон за его спиной.

– Альберт, – снова позвал Курт, присев перед ним на корточки и заглянув в лицо. – Посмотри на меня. Что ты читаешь?

– «Правдивая история о лондонском стриге в Париже», – неохотно отрываясь от страниц, откликнулся тот и вздохнул. – Крайне печальная история.

– Почему?

– Откуда такой вопрос? В итоге данной истории стриг был схвачен, – словно бы удивленный недогадливостью собеседника, пояснил тот. – Однако же я утверждаю, что укус подобного существа не приводит к образованию его подобия.

Курт поморщился; фразы Альберт фон Курценхальм строил, соединяя прочитанные слова в нужном порядке, а кое‑какие из них даже цитируя неизменными.

– Ты много читаешь? – продолжил он, бросая взгляд на внушительный стол у стены напротив, заваленный многочисленными томами; тот кивнул с гордостью.

– Весьма много крайне полезных и удивительных книг, сочиненных знающими людьми. Частью они весьма неправильны, но встречаются и таковые, коим можно доверять с полной серьезностью.

– А что, кроме этого, ты читаешь еще?

– Я прочел «De Nugis Curialium»[26] несколько раз; склонен возразить автору, что демоны не водворяются в человеческое тело, а лишь сами люди живут подобным образом.

– Я тоже читал, – возразил Курт осторожно, – однако же тебе не кажется, что для дамы, а уж тем паче с положением, несколько странно перегрызать горло детям по ночам?

Альберт тяжело вздохнул, снисходительно улыбнувшись; надо заметить, зубы у него были вполне нормальные, хотя некоторая лекарская помощь им не помешала бы.

– Так то женщина, слабое создание без большого ума, который помутился и того более от совершившегося с нею. Ведь я не трогаю ни отца, ни моих подданных.

Сейчас было самое время задать вопрос о двоих убитых, однако Курт все никак не решался, боясь вывести парня из того равновесия, в котором он пребывал, и как знать, что тогда может быть…

– Ни разу? – спросил он осторожно; тот умолк, воззрившись на собеседника в упор, и во взгляде медленно начал разгораться злой огонек.

– Сей вопрос мне крайне оскорбителен, или вы меня во лжи обвиняете? – осведомился он, наконец; голос сорвался в шипение, и тонкие пальцы на переплете книги сжались. – Или сравнить меня желаете с бездумными бродягами, живущими во рвах и склепах?

– Нет, – как можно спокойнее возразил Курт, едва сдерживаясь, чтобы не отодвинуться от него. – Просто всякое бывает в жизни. Случается, что приходится применить силу – ради того, чтобы защитить себя, скажем. Неужто ни разу не приходилось?

– Не хочу говорить о подобном! – шепотом крикнул тот, выпрямившись, как мачта. – Не твоего ума это недостойного дело, и не желаю более выслушивать подобное! Прочь уйди, чужак, или не стану более сдерживать себя!

– Альберт, нельзя! – словно щенку, скомандовал барон, и тот замолчал, глядя на Курта с той же злобой. – Мы ведь договаривались, что никого, кто со мною, трогать нельзя, ты помнишь?

– Я помню, папа, – с бессильным высокомерием отозвался тот. – Однако же пускай он прекратит говорить непотребства о твоем наследнике. Если я о чем говорю, оно таковое и есть!

– Хорошо, – согласился Курт, поднимаясь. – В самом деле, я болтаю не то. Читай дальше, больше не стану тебя отвлекать. Ты не против, если я посмотрю на твои книги ближе?

– Конечно, однако же, ничего из комнаты не выносить; это принадлежит мне всецело.

Он молча подошел к столу, перебирая переплеты и дешевые, уже местами износившиеся обложки; «De Lamiis»[27] Вейера, «Praeceptorum divinae legis»[28] Нидера, «De Natura Demonum»[29] Лоренцо, немецкого переиздания…

– Господи, что за вздор… – прошептал он непроизвольно себе под нос одними губами, перебирая книгу за книгой; Альберт фон Курценхальм, не отрываясь от чтения, покривил лицо.

– Я слышал это. Ежели вам не по нраву мое собрание, прошу вас удалиться из моего обиталища сей же миг.

– В самом деле, прошу вас, – тихо попросил барон, глядя на Курта почти умоляюще. – Сейчас вы все равно ничего не добьетесь. Полагаю, теперь вам лучше говорить со мной… и не здесь.

Он положил обратно брошюрку, на мгновение задержав взгляд на фон Курценхальме‑младшем, снова вперившемся в страницу, и зашагал к двери. Когда барон запер ее снаружи, Курт вздохнул, словно вынырнув из воды; все‑таки, парень производил впечатление гнетущее, и ему никогда не удавалось понять тех, кто от чистого сердца, зачастую и без всякой мзды, берет на себя труд присматривать за душевнобольными…

– Что за дикое собрание библиотеки? – не выдержал он; барон схватил его за локоть, понизив голос:

– Прошу вас, не здесь. Здесь он нас слышит.

Курт остановился, глядя на хозяина замка настороженно, силясь увидеть тень либо издевки, либо же все того же помешательства в его глазах; тот потянул его к лестнице, окончательно утратив свою выдержанность.

– Я не шучу; прошу вас, пойдемте вниз.

И фон Курценхальм, и капитан молчали весь обратный путь до покоев барона, где Курт снова утвердился все на том же табурете, капитан опять замер у входа, а барон обессиленно опустился на скамью, по‑прежнему не глядя в глаза своему незваному гостю.

– Итак? – поторопил его Курт. – Я не совсем понял то, что вы сказали. Повторите еще раз. Он слышал нас – из‑за двери в том коридоре?

– И услышал бы со двора замка, ежели бы вы говорили чуть громче обыкновенного, майстер инквизитор, поверьте мне, – кивнул фон Курценхальм. – Мой сын… не в себе; да, но тому виною его болезнь. С самого детства он не переносит громких звуков, резких запахов, вкусов, которые не пресны… Он не выносит яркого света, а от света солнечного покрывается ожогами, словно смерд, оставленный у столба в солнцепек! – старик уронил лицо в ладони, сдавив пальцами виски. – Я устал. Это гнусно, так говорить о собственном ребенке, но я устал. Я сам едва ли не схожу с ума от всего этого, от темноты, от тишины, от безлюдья, от него самого!