Страница 20 из 738
– Какой же сегодня день?.. – пробормотал он растерянно.
– Вторник, четвертое августа, я ж говорю…
– Зараза… – шепнул Курт со злостью; в этом месте он совершенно потерял счет и дням, и числам, а злополучное дело и вовсе выбило из колеи.
Священник посмотрел на его лицо с сочувствием, вздохнул.
– Вы неважно выглядите, брат Игнациус. Неужто и впрямь в нашей глуши совершилось что‑то нешуточное?
– Совершилось, – подтвердил он, поднимаясь. – Отец Андреас, вы можете уделить мне время для пары вопросов прямо сейчас?
– Конечно, – с готовностью отозвался тот, обернулся, кинув взор на женщину в первом ряду, на Бруно (как заметил Курт, безо всякого удивления) и указал на дверь: – Пойдемте в сад, брат Игнациус.
Сад, разместившийся позади церкви, окружал собою дом отца Андреаса, заступив его плотным кольцом яблонь и вишен; дом был довольно большим, о двух дверях, ведущих каждая в отдельное крыло, но на одной из них висел старый амбарный замок, и висел, судя по всему, давным‑давно.
– Я не использую ту часть дома, – перехватив его взгляд, пояснил священник, усаживая его на низенькую скамью под молодой грушей и садясь рядом. – Прежний священник имел некоторый причт, а я одинок, мне такой дом более в тягость, чем в радость.
Курт отметил, что сейчас, в своем саду, святой отец держится более твердо и говорит уже без тех постоянных заминок; кажется, родные стены подействовали на него благотворно, вселив некоторую уверенность.
– Чем могу вам помочь, брат Игнациус?
Курт перевел взгляд с дверей дома на лицо собеседника, кивнув через плечо в сторону церкви, и спросил:
– И часто он так… задерживается?
– Вы о Бруно, – тотчас догадался отец Андреас, глубоко кивнув, словно желая показать, что вопрос этот ему самому понятен. – Да, довольно‑таки. Вас это тоже удивило?
– Признаюсь, да. Я говорил с этим человеком лишь единожды, но он не показался мне столь… страстно верующим.
Отец Андреас вздохнул, разглаживая складки священнического одеяния на коленях, и опустил взгляд в землю.
– Я ведь говорил вам, что он странный. Знаете, брат Игнациус, мне иногда приходит на ум, что в нашей деревне он скрывается, быть может, от закона, что когда‑то он сотворил нечто неподобающее и теперь раскаивается. Мне не раз уже приходила в голову мысль, что я, наверное, обязан был сообщить о нем… кому‑то, кто должен интересоваться подобными случаями, но… Не знаю, может, именно вот это, – такой же кивок в сторону церковных дверей, – меня и удерживает.
– Вы говорили, что и на исповеди он бывает постоянно?
– Да, но… – священник поднял голову, посмотрев на Курта настороженно. – Неужто вы полагаете, что это Бруно убил моих прихожан?
Он вздохнул, неопределенно передернув плечами, потом покачал головой:
– Вряд ли. Но, как вы сами сказали, он – странный, а когда рядом со странными событиями обнаруживается странный человек, я хочу знать больше и о том, и о другом.
– Но ведь вы понимаете, что тайна исповеди… А впрочем, – перебил сам себя отец Андреас, решительно махнув рукой, – одно я могу вам сказать, коль скоро это было в простой беседе. Вот только не знаю, сильно ли вам это поможет что‑то понять.
– Я слушаю, – подбодрил его Курт; тот вздохнул.
– Как я уже сказал – таким я его замечаю довольно часто; но однажды, это было месяца через два после его появления у нас, я видел, что он не просто погружен в молитву, что ему скверно, и очень скверно. Я бы сказал, едва не до слез.
– Бруно?! – не скрывая изумления, переспросил он. – До слез – Бруно?!
– А я‑то как был удивлен, брат Игнациус… Тогда я остановил его на выходе из церкви и почти принудил поговорить со мной – просто заслонив ему выход; даже такой, как он, не станет же отталкивать священника с дороги, поразмыслил я тогда. Я сказал ему, что исповедь спасительна, когда она полна, что забытый грех – одно, но сознательно утаенный – совершенно другое, это лишний грех само по себе. Я сказал, что, если что‑то гложет его душу, он просто обязан (не перед кем‑то, перед собою же!) облегчить свою совесть. Ведь правила Церкви, сказал я ему, запрещают мне раскрывать услышанное, даже если это что‑то крамольное, если я узнал о нарушении закона человеческого – Божий закон велит мне молчать…
Отец Андреас и впрямь замолчал, тяжко воздыхая; подождав с полминуты, Курт поторопил его, нетерпеливо спросив:
– И что?
– И ничего. Он сначала таким взглядом посмотрел на меня, точно никак не мог понять, о чем это я говорю, а после просто засмеялся – так, знаете ли, безнадежно, как висельник, и ответил, что уж что‑что, а совесть его в полном спокойствии. И все‑таки оттолкнул меня с дороги, хоть и довольно… мягко.
Курт припомнил выражение лица бродяги при своем с ним разговоре – нагловатое, жизнелюбивое и вызывающее; что‑то тут не вяжется…
– Что‑то тут не вяжется, – повторил он вслух.
– Вот я и говорю – странный, – подвел итог отец Андреас, пожав плечами. – Ума не приложу, как мне с ним быть.
Курт улыбнулся, задумчиво качнув головой, посмотрел снова в лицо священнику:
– Вы серьезно относитесь к своему служению, как я посмотрю… И, думаю, неплохо знаете каждого здесь?
– Надеюсь, доносчика вы из меня делать не намереваетесь, майстер инквизитор? – насупился тот.
Он вздохнул, отведя взгляд. Вот и началось.
– Отец Андреас, – терпеливо начал Курт, – от вас я такого ожидал всего менее. Ведь вы же сами, вот только сию минуту, говорили о том, что вам в голову приходила мысль сообщить законоблюстителям о том, что один из ваших прихожан, возможно, скрывающийся преступник. Значит, должны понимать, что столь нелюбимое в народе слово «донести», если без эмоций, означает всего только «dicere debentia dici».[18] Мне не менее вашего было противно читать все то, что вы мне тогда вручили – от большинства этих измышлений попросту мутило. Но если я буду спрашивать вас о чем‑то или о ком‑то сейчас, уж поверьте, это важно, и я не собираюсь, найдя первого удобного подозреваемого, повесить на него два убийства. Если бы я намеревался поступить именно так, то – вон, – опять кивнул Курт в сторону церкви, – удобнее не выдумаешь. А уж признания я б добился; нетрудно. Это – понятно?
Священник смотрел в сторону, слушая его лекцию; наконец, неловко улыбнувшись, вновь поднял голову, но глядел мимо собеседника.
– Не злитесь, брат Игнациус, – попросил он тихо. – Поймите и вы меня.
– Не могу, – отрезал Курт. – Вы сами‑то себя понимаете ли? То, что сейчас вы рассказали мне о своем разговоре с Бруно – что это? Уж не доносительство ли, по вашему разумению? Отец Андреас, уж вы‑то будьте благоразумны, прошу вас.
– Спрашивайте, – обессилено махнул рукой тот.
– Я вас не убедил… – Курт помолчал, глядя на понурое лицо священника, и вздохнул. – Ну, Бог с ним, оставим это до более удобного случая. Сейчас же, вопреки вашим ожиданиям, я не стану справляться, не замечали ли вы кого из прихожан ночью летящим на своей свинье. Для начала я хочу знать, были ли у убитых враги. Может, ссора с кем‑то из соседей накануне их гибели?
– А заметили, брат Игнациус, – грустно улыбнулся священник, – ведь вы ни разу не поинтересовались их именами?
Курт вспыхнул, отвернувшись, и молча уставился в траву у ног. Выпускник с отличием, мрачно подумал он, отчаянно злясь на себя; мало того, что в беседе со свидетелем не задал вопроса о ранениях, вопроса разумеющегося, но даже не узнал имен жертв – это уже ни в какие ворота не влезало…
– Не подумайте, что я вас упрекаю в жестокосердии, – поспешно продолжал отец Андреас, расценив, видимо, его молчание по‑своему, – ни в коем случае! Я лишь хочу сказать, что такими они и были – непримечательными, никому не любопытными, и смерть их прошла для всего Таннендорфа незаметно. Вот, собственно, исчерпывающий ответ на ваш вопрос. Они никогда ни с кем не ссорились, потому что ни с кем не имели тесных отношений, у них не было друзей. Даже между собою эти два человека, в целом похожих, приятельских отношений не имели.