Конгрегация. Гексалогия

– Даже если там окажется сам Папа и скажет, что возьмет у тебя письмо, что ты должен сделать?

– Сказать «нет», – не задумавшись ни на миг, отчеканил тот; Курт кивнул:

– Молодец. Держи. С печатью обращайся бережно, – предупредил он, глядя, как парень прячет письмо. – Не сломай ненароком.

Тот оцепенел на миг, снова побелев – очевидно, вообразив во всех деталях, что будет, если курьер доставит секретное послание со сломанной печатью; доказать, что оный курьер не делал поползновений это послание прочесть или не дал его изучить либо же списать, не приведи Господь, кому другому, будет не просто сложно – невозможно.

– Да, майстер инквизитор, – заметно севшим голосом подтвердил Пауль.

– Теперь повтори, что ты должен сделать.

Тот кивнул, глядя на Курта верным взглядом новобранца в городской страже, и выговорил, четко чеканя слова:

– Ехать в Штутгарт – немедля и без остановок. Ни с кем не общаться. Не отвлекаться. Вручить письмо лично обер‑инквизитору Штутгарта.

– Все верно. Последнее: остановиться ты можешь, чтобы перевести дух; мне не надо, чтобы ты переломал ноги коню или себе. Когда выполнишь поручение, ты волен отправляться по своим делам, но – что?

– Молчать.

– Молодец, – повторил Курт, одарив парня улыбкой и хлопком по плечу; тот снова вспыхнул пятнами и вздернул голову. – Свободен.

Пауль развернулся к коню, вскарабкался в седло, от волнения не сразу попав в стремя, и устремился с места в галоп, позабыв проститься с майстером инквизитором.

Курт улыбнулся, глядя, с какой стремительностью уносится прочь облако пыли, и тут же вздохнул. Не свернул бы себе шею, в самом деле…

Но – нет; через четверть часа, может, половину раж пройдет. Рвение и осознание значимости доверенной ему миссии останется, но горячность выветрится; вскоре конь заартачится идти галопом, и придется перевестись на рысь, а часа через четыре, много – пять, парень поймет, что и ему необходимо передохнуть. Если остановка будет всего одна, не более часу, то он вполне поспеет в Штутгарт к вечеру, причем не самому позднему. Далее все зависит от степени доступности запрошенной Куртом информации; он уповал на то, что до времени встречи, назначенной через два дня, не считая этого, ее получить все же успеют.

***

Когда Курт добрался до Таннендорфа, было уже за полдень, однако он потратил время на то, чтобы отыскать спуск к реке – после его восьмичасового путешествия по полям под все сильнее припекающим солнцем сапоги были целиком в травяной крошке и пыли, а он сам, казалось, пропитался и этой пылью, и солнцем насквозь. За час высох и он сам, и одежда; к реке, слава Богу, никто за это время не пришел – уже одеваясь, Курт вдруг подумал, в каком во всех значениях неловком положении застукали бы тогда майстера инквизитора…

К трактиру он шагал уже напрямую, самым кратким путем, теперь не таясь за задними дворами; во‑первых, те, кому он попался на глаза утром, и без того раззвонили по всем своим знакомым, что видели его уходящим спозаранок неведомо куда, а во‑вторых – слишком умаялся и проголодался, и хотелось добраться до места поскорее. Деревня уже вступила в разгар дня, и нельзя было десяти шагов пройти без того, чтобы не попасть в чье‑то внимание на улице либо же в их дворах, огражденных заборами, сквозь которые каждый желающий мог видеть все, происходящее вовне; теперь с Куртом здоровались, причем здоровался каждый. Поначалу он отвечал – односложно и без эмоций, но после это стало раздражать, и он лишь нервно дергал углом рта в ответ на очередное «доброго дня, майстер Гессе». На другую сторону улицы никто не переходил, скрывая взгляд; однако под конец своего пути до трактира Курт почти уже начал желать этого, лишь бы не видеть услужливо‑напряженных физиономий, кривящихся в улыбке фальшивого радушия.

В самом трактире было не более людно, чем вчера, что немало Курта порадовало; он увидел все тех же четверых, которых, кроме Бруно, наблюдал здесь в день своего прибытия – все четверо, увидев его, привстали, нестройным хором желая доброго дня и здоровья. Толстяк Карл явился тут же, вероятно, услышав их. Курту вдруг пришло на ум, что, может, именно он и велел крестьянам здороваться погромче, дабы подать ему сигнал о возвращении высокого гостя.

– Вы так рано исчезли, майстер Гессе, – запричитал трактирщик, напомнив собой не то оставленную поутру девицу, вдруг проснувшуюся в одиночестве, когда засыпала в компании, не то плакальщицу на похоронах. – Я так и не успел спросить вас, что вы предпочитали бы к столу; ведь в чем‑то прав этот подлец Бруно – здесь редко готовят, некому готовить…

А я не хотел оставаться у отца Андреаса, с тоской подумалось Курту.

– Мне все равно, – отозвался он, оборвав поток речей трактирщика.

– То есть как же… – оторопело и как‑то даже обиженно пробормотал тот. – То есть, разве может быть… Ведь из готового сию минуту только колбасы и копчености, а…

– Я сказал – мне все равно, – повысил голос Курт, усаживаясь туда же, где сидел вчера. – Я не привередлив. Главное – быстрее. И подготовь моего жеребца.

Карл исчез, продолжая на ходу бормотать укоризны; Курт уставился в стол перед собой, опустив на ладони голову и глядя в стол. Оттого, что проснулся сегодня так рано, от долгой ходьбы устал, и уже клонило в сон; сегодня были планы допросить капитана баронской стражи, но вопросы, которые надо будет задать ему, в мозгу не складывались никак. Когда, продумывая то, что следует спросить, Курт добирался в своих мыслях до четвертого вопроса, он забывал первый. Может быть, лучше их записать…

– Вот, что уж есть, – возник рядом Карл, устанавливая перед постояльцем цыпленка с гречневой кашей и морковью. – Уж не недовольствуйте, если что не так, я ведь…

– Свободен, – оборвал его Курт, берясь за вилку, и Карл благоразумно умолк, снова испарившись.

Цыпленка с рассыпчатой, чуть сладковатой от морковки кашей непривередливый майстер Гессе уговорил целиком – четверти часу не прошло; блюдо это, похоже, трактирщиком было приготовлено для себя с сыном, но угрызений совести Курт по этому поводу не испытывал.

Во времена обучения ему в руки попалась брошюрка – сборник страшных историй, составленный неким охотником на ведьм минувшей половины столетия; именовалась она «Правдивые истории, содеявшиеся истинно в мире». Истинного в этих историях не было ничего, но две‑три из оных заслуживали интереса в смысле развлекательном. Одна из таких баек повествовала о доме, попадая в который, всякий, даже самый добродетельный, человек делался подлецом и изувером, убивая всех кряду и дьявольски при этом хохоча, но стоило покинуть стены дома, и человек становился прежним. Дом, разумеется, в конце концов сожгли. Сейчас у Курта складывалось ощущение, что сходным местом является вся эта деревня – вновь, как вчера, он начал раздражаться, вновь стала побаливать голова, и теперь он начал понимать Бруно и совершенно перестал понимать отца Андреаса. Спалить всю деревню, конечно, чересчур, но…

С одной стороны, надлежало бы напомнить господину следователю, где и кем был бы сейчас он сам, если бы не академия… Но с другой – никак не возможно было заставить себя относиться хотя бы со снисходительностью к окружающим его здесь людям; будь он кем другим, и эти благочестные, учтивые лица обернулись бы в зверские рыла, глядящие в его сторону в наилучшем случае с презрением. Вчера, принимая уплату за комнату и стол, трактирщик раскланивался так низко, что его перекорежило; Бруно, бесспорно, доводил Курта до бешенства, но хотя бы не угодничал. Между почтением к должности, которую исповедует отец Андреас, и неприкрытым пресмыкательством, свойственным жителям Таннендорфа, была, все‑таки, существенная разница…

Пиво, такое же, как вчера, поданное с некоторым запозданием, он хватил одним духом и вышел. Карл‑младший все еще валандался с конем; Курт потянул его за плечо, подтолкнув в сторону.