Имя твоего волка

— Я боюсь, — неожиданно для самой себя пожаловалась ей Марго, испуганно глядя на нянькино растерянное лицо и обрадованная тем, что наконец-таки нашла сочувствующего слушателя.

— Чего, глупая? — проморгавшись и уже более осмысленно, то есть по-обычному глядя на девочку, строго спросила нянька. — От дурная, и меня-то спросонья переполошила. То ж сон, дурочка. Сон тебе плохой приснился — нянька зевнула — сладко, широко, так, что бородавка на ее носу вздрогнула от удовольствия. — Сон — значит не взаправду, — назидательно сообщила нянька, прикрывая зевок рукой, а второй могучей дланью поправляя на девочке сбившееся одеяло.

— Спи, глупая, — зевнула еще раз и с кряхтеньем и оханьем пошлепала досыпать прерванный сладкий сон. Так и не дав возможности уже было открывшей рот Марго рассказать свой сон, который был слишком настоящим, чтобы быть «не взаправду»…

Сны были взаправду. Так взаправду, что иногда, просыпаясь и обнаруживая в своих судорожно стиснутых пальцах не дымящуюся раму окна, а всего-то скомканный уголок подушки, Марго еще долго лежала неподвижно, моргая в темноту и с трудом привыкая к очертаниям детской, постепенно проступающим в черноте, и к уютному прикосновению одеяла, ласкающему вспотевшую кожу. И ей казалось, что запах дыма все еще разъедает ее ноздри, а огонь подбирается ближе и ближе и уже трогает горячим дыханием ее волосы, плечи и спину. И что на самом деле все это: темнота и тишина детской, и уютная тяжесть одеяла — все это не взаправду, а взаправду совсем другое…

Утонувшая в дыму комната, занавески, похожие на огненные лепестки прекрасного и смертоносного цветка, и запертое окно, о которое, как насмерть перепуганные птицы, бьются две белые тонкие руки…

А потом одна из этих рук, слепо и отчаянно нырнувшая в дым, вырвала из этого дыма теплый, уже почти горячий, тяжелый бронзовый подсвечник, и стекло треснуло под его ударом, рассыпаясь в серебряный дождь осколков. Слишком маленькое стекло — одно из восьми — в крепкой дубовой оконной решетке, которую не смог сломать даже бронзовый подсвечник. А в пролом, слишком маленький для того, чтобы попытаться вылезти в него, ворвалась ночь — холодная, черная, безлунная, заляпанная желтыми огнями — в руках тех, кто стоял внизу и смотрел на горящий дом; и их крики, суета, и чей-то визг, и лай собаки. От свежего воздуха закружилась голова, и еще сильнее захотелось жить, потому что воздух был такой вкусный и пьяный, и никак было им не надышаться, и жизнью было никак не надышаться… Жизнью, которая неожиданно оказалась за крепкой дубовой решеткой закрытого окна… И она разбила еще два (всего три из восьми) мутных маленьких стеклышка, пока не поняла, что это бесполезно, и что от свежего воздуха еще ярче вспыхивает огонь на занавесках…

— Ты не можешь этого помнить, — почему-то испуганно пробурчал дядя Владислав, когда Марго однажды рассказала ему. — Ты была слишком маленькая для того, чтобы запомнить.

— А я помню, — ответила Марго, не понимая, почему бы ей не помнить сон, который снился уже не раз. Взрослые всегда считают тебя лгуньей, когда ты говоришь чистую правду. — Я помню, — упрямо повторила она, сердито взглянув на дядю, и он почему-то отвел глаза, и закашлялся, и заперхал — как будто подавился.

Сны были разными. Иногда они были гибкими и послушными — те сны, в которых Марго была собой, теперешней, и умела летать. Подниматься высоко-высоко в небо и разглядывать сверху дом, который казался маленьким и не страшным. А еще она умела превращаться в птиц и разных зверушек и, встречая пожары, умела их тушить — одним движением руки.

Но другие сны были взаправду. Те, в которых Марго иногда была женщиной, горящей в запертой комнате (своей мамой?), или маленькой четырехмесячной девочкой, надрывавшейся в крике на руках встрепанной няньки. А ведь всего-то надо — добраться до двери и открыть засов, но Марго была слишком мала и слаба, чтобы вырваться из заботливых нянькиных рук…

Сны, в которых Марго не могла ничего изменить. Сны о том, что уже было — или о том, что будет. О маме, об отце, о каких-то не знакомых Марго людях, о Важенке… и теперь — об Анне. Эти сны были страшными, потому что Марго знала, что в них дальше будет, опережая происходящее своим знанием на несколько секунд — но все равно это знание не могло ничего изменить.

Как будто тот, внутри кого оказывалась Марго в этих снах, не чувствовал ее присутствия, продолжая делать то, что должен был сделать — и Марго оставалось только смотреть, бессильно и беспомощно, смотреть и чувствовать, как обугливается кожа на ее тонких пальцах, вцепившихся в закрытое окно, или как тяжело толкается земля в ее толстые ноги, торопящиеся к колодцу — а она не успевает… Как и десятки раз до этого — не успевает…

Она не успевала. Теперь уже по-настоящему. Не во сне. Не успевала, потому что теперь Анна металась в своей запертой горящей комнате и огонь все ближе подбирался к ней, а никто не слышал ее криков — как много лет назад никто не слышал криков о помощи, когда в своей спальне заживо сгорела мама…

Анна металась, и пурпурно-раскаленные стены подступали к ней все ближе — стены, похожие на осклизлые бревенчатые стенки черного колодца. И она уже не видела ничего, кроме этих стен и маленького бледного пятнышка запрокинутого в крике лица — далеко внизу, на самом дне этого колодца.

Марго знала, потому что ей самой недавно приснился этот сон. И она знала, что еще немного — и стены, столкнувшись друг с другом, раздавят Анну. В бесформенное пятно. Если только не успеть — и не открыть запертую дверь.

Поэтому Марго торопилась. Ей было всего семь лет (ну почти семь, без одного дня), и ее ноги не хотели бежать так быстро, как хотелось их обладательнице, а домашние шелковые туфельки все время проскальзывали в грязи. Она хотела удрать из дома на поиски Анны еще вчера, но вчера нянька поймала ее — уже воюющую с тяжелой просевшей калиткой в конце парка. «Боже тебя упаси, — сказала нянька, ловко ухватывая Марго за шиворот и могучим пинком водворяя калитку на место. — Боже тебя упаси высунуть свой нос за ворота, Маргарита».

Ее голос был сухим, скрипучим — и встревоженным. Одного этого голоса должно быть вполне достаточно, чтобы убедить здравомыслящую девочку. И даже не нужно было видеть напряженное лицо дяди Владислава, велевшего няньке после водворения домой несостоявшейся беглянки: «Следи за ней. Просто не спускай с нее глаз, поняла?» Нянька и дядя Владислав знали что-то такое, что-то нехорошее, из-за чего Марго не следовало выходить из дома. Но Марго это не остановило. Что могло бы остановить ее, когда всякий раз, зажмурив глаза, она видела пылающие огненными лепестками занавески и Анну, бьющуюся о запертое окно? Анну, чей крик о помощи почему-то никто не слышал. Никто, кроме Марго.

И, воспользовавшись тем, что нянька отвлеклась болтовней с кухаркой, замешивающей тесто для завтрашнего праздничного пирога, Марго удрала. Как раз накануне своего седьмого дня рождения.

…Калитка на этот раз подалась значительно легче, а вот дорога… Дорога к деревне оказалась куда хуже и длиннее, чем Марго представляла себе раньше, а шелковые домашние туфельки оказались совсем неподходящими для таких долгих и трудных походов. Марго быстро запыхалась и устала прыгать через лужи по весенней липкой грязи.

Она приостановилась, переводя дыхание и балансируя на скользком горбе мокрой дороги. И вдруг вспомнила, что не знает, где живет Анна. И совершенно не представляет, как ее можно найти.

Марго стояла, переминалась с ноги на ногу и разглядывала первый деревенский дом, выглянувший уже из-за поворота дороги — черный, просевший на правый бок, с залатанной крышей. И чувствовала, что ей почему-то расхотелось идти дальше.

Может, вернуться, пока она не зашла слишком далеко? А то дядя Владислав разозлится, он совсем страшный становится, когда злится, и нянька нахмурится — и приложит своей медвежьей лапищей пониже спины. А то еще не поленится, да и надерет в саду крапивы… Марго поежилась — и сделала шаг назад. Маленький такой шажок. А потом еще один — побольше. И пирога завтрашнего праздничного, по поводу дня рождения, не видать, как своих ушей. А вот если, например, вернуться прямо сейчас, еще может никто и не заметит, что она убегала…