Страница 46 из 48
Каждому человеку свойственна преходящая мысль, что хорошо бы сдохнуть.
Вот и думайте ее дальше, она станет неплохим подспорьем при приготовлении одного сокровенного блюда, называется «затируха».
Нужно: хлеб.
Сами подумайте какой.
Я бы батон нарезной кинула в форточку, вы ж ешьте, что хотите.
Его нужно порезать, намазать горчицей. Посыпать черным перцем, посыпать солью.
Затируху хорошо есть на смертном одре с борщом, в окружении детей, детей детей.
Еще можно ночью, если осталось всего две сигареты и уже в лом бежать в круглосуточный универсам, о горчица д. быть очень острой.
21.45
Надо, я думаю, написать вам рецепт борща.
Точнее, не рецепт — секрет.
Я узнала его, когда моя лучшая подружка варила свой первый борщ для своего первого мужчины.
Она варила его довольно странно: держала на весу, над кастрюлей, терку и терла на ней
— морковку,
— свеклу, роняла попеременно в суп
— недотертую морковку, свеклу,
— терку,
— ложку, которой это все вылавливала.
А борщ вышел очень вкусный, и я тогда поняла, что главное условие, если варишь борщ, — его нужно варить с любовью.
Я вот, например, сейчас довольствуюсь гаспачо.
21.57
Ну вот, а когда у нас не получалось заниматься любовью как люди, мы занимались ею как киборги.
Это было нелегко. Я тогда писала:
«Я стараюсь, но я не могу набирать CMC», я хотела написать «Коля», а оно мне предложило написать «СССР» ты не знаешь, как устранить это Т9?
21.58
А потом:
я ничего не могу делать подолгу, и ждать, и, если я пришла, а тебя нет в асе, на меня из-за монитора и из-под стола набегают тучи, становится и душно, тяжело и поэтому тянет на гадости. Я столько всего люблю: тебя, и твои буквы, и звонки, и CMC.
Я во всем этом путаюсь, я даже вскрикнула однажды, когда получила CMC от тебя, написанное вдруг кириллицей. Ну, как если бы обнаружила у тебя хвостик, которого, точно знаю, до этого не было, и я не успела еще это полюбить. И все время забываю лицо.
22.01
А про секс мы вообще друг другу ничего не писали, только иногда, вскользь:
лучше не вспоминать, как у тебя даже дрожали руки, но если вспомнишь, я уже знаю: тогда надо курить, курить — и хоп, полегче, а потом — нормально.
09.44
Расхлебянила окно, стою, прячу глаза в чашке с утренним кофе, боюсь посмотреть окну в грустное лицо.
00.00
Ну вот, дальше вы меня убьете, наверное, но я его все же бросила, такого Колю, а он все про меня знал, и я про него все знала тоже.
А он смеялся, говорил: «Конечно, знаешь, это же ты меня придумала».
Как я умудрилась разлюбить его? Атак.
Однажды сидела, вертела в руках свое сердце, вдруг вижу: в нем вместо стрелы — дыра. Я посмотрела в нее, как посмотрела бы в дырку в бублике, и что вы думаете, я в нее увидела? Первый раз в жизни — его спину. Я не знаю, что еще написать. Хотите, могу рецепт пиццы, но лучше не затевайтесь. Звоните и заказывайте! Уже стало полно приличных пиццерий.
00.01
Если я попадаю вдруг в другой город, я уже знаю, как быть: нужно оторваться от хвоста, зайти в кафе.
Я уже знаю, что важно пошагово:
оторваться от хвоста зайти в кафе,
растерянно закурить, спросить кофе, воды, вина, неважно, пить.
Я это знаю, как раздеться, все знают, что нужно делать дальше, какие части тела вложить в какие, всем ясно, что нужно делать это и просто ждать, дальше произойдет то, что, как происходит — неясно. Так и тут, надо пить и чувствовать, что вода становится густой, кожа — гусиной и дальше, похоже, на спазм — становится понятно, что ты одна во всем мире и тебе так хорошо, что до смерти не хочется умирать. Потом — не знаю, что делать дальше, из-за этого я выхватываю из сумки билеты, банкноты, сигаретные пачки, я пишу на них: «Вот я! Сижу тут! Запомнить!» Я потом нахожу эти слова, самой непонятно о чем. Не знаю, зачем вы занимаетесь любовью. Я затем, чтобы в самый лучший ее момент вспомнить про то, как сижу в кафе разных городов мира одна.
Оксана Санжарова (ksa)
Собака, которая вам нужна
Вероятно, она уже умерла, хотя в это нельзя верить. Просто потому, что зверь Николь не имеет конкретного возраста или конкретной породы. Половую принадлежность имеет, потому что зверь Николь несомненная сука — в разных смыслах этого богатого слова.
Я увидела ее во внутреннем дворе какой-то конторы. Она вылетела из-за угла размытой серебряной тенью, а за ней — рыжие, черные, пятнистые — особей пятнадцать, жаждущих любви. Я сказала: «Иди сюда, девочка», — и она легко юркнула меж прутьев решетки и прижалась к моим ногам.
Уже месяц мы искали собаку — годовалый дог подруги, сожрав какую-то дрянь, умер быстро и страшно. Проревевшись, Лариска взяла с нас слово притащить с улицы бездомного дога. Миниатюрная мраморная девочка была ответом на наши молитвы. Я обвязала ее шею поясом плаща и повела, как дева единорога. Уже почти возле дома, покупая бараньи мослы с клочьями мяса, я подумала об имени. «Будешь Николь», — сказала я ей. И она стала Николь.
Дома я рассмотрела ее внимательно: слишком легка и мала для взрослой, чудесного крапчатого окраса, с безупречной мордой и смешно обтрепанным кончиком длинного хвоста, с обрезанными, но еще не вставшими ушами.
Она прожила у меня неделю — в коридоре коммунальной квартиры, на старом одеяле, и, видит бог, она была единственной собакой, с которой я могла ужиться. Я купила ей брезентовый поводок и выгуливала по утрам в нашем дворе-колодце. Наконец приехала Лариска, еще немножко поплакала — на этот раз от счастья — и увела Нику. Та ушла легко, не обернувшись. Мне было немного обидно.
Через неделю ее посмотрел знакомый ветеринар и ошеломил нас заключением: не менее трех лет, помесь дога и долматина или дога и курцхаара, не рожала, уши обрезаны дорогим рисунком «пламя свечи», так что можно установить хозяев. Я списала ляпы на свою «несобачность».
Следующий звоночек был погромче: к Лариске подбежала заводчица долматинов и возмущенно осведомилась: «Какого черта такому прекрасному экземпляру обрезали уши?» Через пару недель дамадожатница уговаривала повязать «эту чу-удную девочку с ее красавцем». Когда подрастет, конечно.
Однажды в переходе к Лариске подошла женщина и спросила, давно ли у нее живет Чара.
— Кто?
— Наша Чара. Она убежала год назад.
Николь не интересовалась хозяйкой Чары.
И хозяйкой мраморной собаки Дерри, пропавшей год назад, не интересовалась тоже. Ее никто не пытался забрать — лишь хотели убедиться, что ей хорошо.
— Перевертыш, — сказала Лариска.
— Оборотень, — сказала я. Чесноком, серебром, крестом воспитывать будем?
Она не была Хорошей Собакой. Она не была Доброй Собакой. Она не была Правильной Собакой. Она была Той Самой Собакой, которая вам нужна, когда вам нужна собака.
Ее неоднократно пытались купить и однажды украсть, но она всегда возвращалась, как неразменная монета.
Как-то Лариска, заночевав в гостях, отправилась выгуливать Николь меж одинаковых домов окраины. Ника убежала и не вернулась — ни через полчаса, ни через час.
К концу второго часа поисков, когда замерзшая и охрипшая Лариска, встав в центре очередного безликого двора, безнадежно заорала во всю силу легких: «Николь!» — разлетелось стекло лоджии первого этажа, и в веере осколков вынеслась Ника, с изрезанной мордой и без ошейника.
Осенью, собираясь на Невский с этюдником, Ларе надевала на Николь свою старую тельняшку, зимой — свитер. Аристократическая голова поднималась над хомутом ворота, из подвернутых рукавов выглядывали длиннопалые драконьи лапы.
Так прошел год и еще год. А потом Ларе нашла Великую любовь. Великая любовь Лареал лучше всего определялась рекламным слоганом «бесконечно вкусный апельсин» — помните, та реклама, где при смене ракурса апельсин оказывается длинным, как колбаса? Бесконечная Любовь был настоящий мачо. Бесконечная Любовь собак не любил, что и объяснял Николь при каждом удобном случае простыми мачовскими способами. Лариска все чаще, уезжая в Питер, оставляла Николь дома — с тазиком корма и воды и незапертой дверью. Когда Ника исчезла, Ларе забрала свои вещи из дома Любви и расклеила объявления по всему Питеру — с нашим телефоном, за неимением своего.