Страница 15 из 48
Заринка с годами не менялась — по крайней мере, так казалось Веси. Она по-прежнему носила светлые платья, и даже белый халат — а она работала врачом в детской поликлинике — казался на ней летящим девичьим нарядом. Иногда она смеялась над мужем, говоря, что он любит город больше, чем жену; Веси отшучивался, а про себя думал, что Заринка — словно бы душа Карииы, и невозможно представить себе эти круглые площади и мощеные улочки, если они не кончаются у подола ее белого платья.
Когда Заринка пекла пироги (а пекла она часто), сладкий дух стоял по всей улице, и, возвращаясь с работы, Веси еще на перекрестке чуял этот самый домашний на свете запах. Когда началась война и стало плохо с мукой, Заринкины пироги оказались еще вкуснее, хотя из чего она пекла, никто догадаться не мог. И хотя Веси теперь возвращался ночью — институтские исследования как-то враз обрели военное значение, даже в армию сотрудников не брали, — даже в этот час, дойдя до угла Прение Улав и Майтэ, он, бывало, ловил в черном воздухе запах Заринкиных пышек.
Эти пышки Заринка засовывала Тори в ранец — сыну исполнилось шестнадцать и он уходил на войну. Тори пытался отказаться: «Мам, не надо, неловко, засмеют, ешьте вы, у меня же теперь солдатский паек…» — но наконец отступил, и мать засунула пакет под кривовато пришитый зеленый клапан, а потом обняла Тори и как-то не то вздохнула, не то всхлипнула. Она никогда не плакала. А пятнадцатилетняя Пенка не удержалась, зашмыгала, по круглым, еще детским щекам поползли слезы, и Заринка с Тори уже вдвоем стали ее утешать: «Ну, что ты, дурочка, не реви…», «Ничего, ничего, он обязательно вернется, не плачь…» А потом женщины остались одни, а Веси и Тори вместе отправились на призывной пункт, но только Тори уехал вниз по горной дороге в крытой брезентом машине, а Веси стоял и смотрел ему вслед, чувствуя полную свою ненужность и бессилие.
Письма шли редко и плохо. Последнее, уже не от Тори, а от его командира, пришло через полгода.
— …Вот индийские йоги вообще в мороз полотенца на спине сушат…
— Дурак, откуда в Индии мороз?
Шипело масло.
После смерти Тори Заринка стала почти чужая — обнимала мужа, целовала по утрам уходящую в школу дочь, а сама смотрела сквозь них, словно думая о чем-то своем. По ночам — Веси слышал — вставала, выходила в коридор и подолгу стояла у двери Пенкиной комнаты. И когда война подошла совсем близко и без конца объявляли воздушную тревогу, Веси не знал, за кого он боялся больше — за Заринку или за Пенку. За Пенку, наверное, больше — ведь Заринка не переживет, если… И каждый раз, сидя в институтском бомбоубежище, Веси прислушивался к содроганию земли и старался не думать о маленьком каменном домике на Прение Улав и о двухэтажной кирпичной школе двумя кварталами дальше. Ему казалось, что, если он не будет думать о них, бомбы не отыщут эти дома среди сотен других, минуют их, пощадят. Когда однажды, вскоре после тревоги, в лабораторию посреди рабочего дня вошел человек с таким, особенным выражением лица, Веси почувствовал, что гудение установки истончилось до комариного писка, и под этот писк стул под Веси стал покачиваться, переступать ножками… но человек прошел мимо, к Алвису, и тот побледнел как полотно, а Веси ощутил жгучее облегчение, за которым почти неразличимым казался стыд за это облегчение.
Война подкатывалась все ближе. Вскоре по всему городу засновали грузовики, только теперь в крытых брезентом кузовах сидели по большей части женщины и подростки. Надо было строить укрепления. Даже институтских отпустили, и Тори, Алвис и еще полдюжины сослуживцев копали и носили камни. Тяжелее всего была не работа — взгляды женщин, не понимавших, почему их мужья и дети ушли на фронт, а эти, здоровые, не калеки, мужики отсиживаются в городе. Объяснять было бесполезно, да и что тут объяснишь? Что перебывал уже во всех кабинетах и везде слышал одно и то же: «Вы нужнее здесь»? Взгляд сам цеплялся за облупленные рукоятки тачки и намертво лип к ним.
В ноябре перестали работать на Северной дороге — там уже было небезопасно. Стало хуже с продуктами, и все чаще в разговорах слышалось слово «осада». На Южной пока считалось безопасно, там работали даже старшеклассники. Отправляли и Пенкин класс.
…Соседская девчонка — кажется, ее звали Лесика, — увидев возвращавшегося домой Веси, вдруг замерла, заморгала, приоткрыла рот.
— А вы… а вашу Пенку…
Больше на Южной не копали и не строили — только стреляли.
Он задумался, и картошка начала подгорать. Помешал ножом, прошаркал к шкафчику за тарелкой. Мальчишки говорили все громче.
— Думаешь, так легко? Им и пить нельзя, и курить, и с женщинами… ну… Потому что энергию берегут.
— Культуристы, ага…
— Сам ты…
Щербатая тарелка с синим ободком стояла глубоко, чтобы случайно не смахнуть. Пришлось сначала вытащить банки с гречкой и пшеном. А риса он не держал. Не мог его видеть.
Той зимой, когда по карточкам уже не выдавали ни хлеба, ни крупы — ничего, — у них оставался мешок риса. Раньше Заринка пекла какие-то невероятные пирожки с рисом, дети их любили. Раньше… Когда наступили холода, Заринка еще несколько дней походила по больным — Веси казалось, что она похожа на игрушку, в которой кончается завод, но он суеверно отгонял эти мысли, — а потом осталась дома и больше никуда не ходила. Лежала или сидела, не двигаясь, глядя прямо перед собой. Веси пытался ее разговорить, растормошить, да хоть бы на миг она вернулась; Заринка смотрела сквозь него и отвечала профессионально-ласково и отстраненно. «Нельзя так, — молил, убеждал Веси, — ты же сама говорила, что нельзя сдаваться, надо двигаться, делать что-то, иначе…» «Я не могу, просто не могу, у меня нет сил», — отвечала она и отворачивалась к стене. Всякий раз, уходя из дома, Веси звал: «Пойдем вместе, согреешься за работой…» Заринка только качала головой и снова смотрела сквозь него, а не идти Веси не мог — надо было искать дерево, дрова, да какие там дрова — доски, обломки мебели, однажды ему даже попался целый комод, и он из последних сил едва-едва дотащил его до дому. Но хватало ненадолго, а дерева становилось все меньше — в этом горном краю строили из камня, дома из камня, невысокие каменные кладки заборов… На каменной башне напротив — там раньше жила большая семья, двоих детей успели вывезти, а остальные все умерли — скрипел-надрывался флюгер, железный петушок. Веси ненавидел флюгер, как стервятника, парившего над измученным, почти мертвым городом, и камень тоже ненавидел за то, что он не мог гореть, продлевая жизнь Заринке.
Наконец дерево в городе кончилось. Совсем. Заринка ничего не сказала — да она уже давно вообще ничего не говорила. Веси укутал ее поплотнее, а сам взял кружку и зачерпнул воды с ледком из принесенного вчера ведра — согреть. Он был физиком, он знал, что холодная вода только впустую жжет калории и отнимает силы. Но греть было не на чем — последние две доски от какого-то сарайчика чуть не на другом конце города сгорели вчера. «Заринка, я схожу за дровами. Она молчала. — Принесу дров, согрею кипяточку, риса сварим…»
Она молчала. А Веси не мог не говорить — порой он словно бы смотрел на себя со стороны, и его начинало тошнить от собственного пустозвонства, но не говорить он не мог, потому что тогда кроме холода пришлось бы мириться еще и с тишиной.
Дров не было. Нигде. Ни единого деревца, ни единой дощечки пола в заброшенных домах, ни одной парты в школе. Собственно, это было ясно уже вчера, когда Веси пришел домой с пустыми руками и пришлось жечь последние запасы, но на что-то он еще надеялся. Ледяной горный ветер выдувал из него душу, старая куртка не грела, носа и щек Веси уже не чувствовал и в какой-то момент понял, что еще немного, и у него не останется сил на возвращение домой, Заринка так и будет лежать под ворохом одеял, маленькая, молчащая…
Он все же добрел до дома. Заринка спала — к счастью, потому что она еще не знала, что дров не будет. Веси слабо растирал щеки и нос; сил не было. В ведре с водой плавал круг льда. Веси снова набрал воды, половину железной кружки — может, удастся согреть, если прижать к телу, под одеждой? Надо напоить Заринку.