Страница 18 из 25
— Скажи, Аркаша, вот ты стихи о любви пишешь — ты знаешь, что такое
любовь? — начала Ленка.
— Любовь бывает разной, — сказал он, не зная, что ответить.
— …Ну да… Бывает любовь к богу. Это я понимаю. Ну, как бы чувствую. Бог — он большой и добрый. И я его люблю за то, что он дал мне родиться в этом мире, а еще потому, что он сделал мир именно таким, какой он есть. Вот таким… красивым… — Ленка провела рукой в воздухе, показывая на все, что их окружало: лес, озеро,
небо. — А еще бывает любовь к людям. К людям вообще. Ко всем. Вот они все, с одной стороны, такие же, как я, так же дышат, ходят, о чем-то своем думают. Им бывает радостно, а бывает больно. А с другой стороны, ведь они совсем другие. Все такие разные. И у каждого — своя правда, какая-то своя истина. Да? — но Аркаша не столько слушал ее, сколько смотрел. На всякий случай он кивнул. — Во-от… И я их люблю. Всех-всех. Я даже иногда об американцах думаю или о бразильцах, когда смотрю с бабушкой сериалы, я и их люблю. Мне только одно непонятно, как это так получается, что вдруг из всех, — Ленка сделала рукой тот же жест в воздухе, как будто вокруг стояли люди, — из всех выбираешь одного и любишь его больше всех? За что? Почему-то кажется, что он — особенный.
— Значит, он — особенный, — сказал Аркаша, уловив последние слова.
— Но как же, ведь тогда про всех остальных забываешь? — и Ленка вопросительно посмотрела на Аркашу, а потом совсем испуганно добавила, — и про бога забываешь?
— Почему ж про бога забываешь? Бог — это совсем другое.
— Но любовь-то одна!
— Бог тут совсем ни при чем. Венчают же в церкви — значит, бог за любовь мужчины и женщины, а не против.
— Правда? — удивилась Ленка и немного успокоилась. — Хорошо… Но с богом все яснее: я его люблю, он меня любит… Или, знаешь, когда кого-то одного выбираешь любить, надо просто бога не забывать. А то ведь у нас как? Влюбились, как им кажется, а бога и забыли…. А бог важнее.
Она неожиданно замолчала. А потом попросила:
— Аркаша, прочитай, пожалуйста, мне еще стихи свои, а? Они мне так понравились…
— Да? Правда? Хорошо, конечно… вот, — Аркаша засуетился, вытащил из-за пазухи серенькую книжечку, откашлялся, — правда, прочитать? — Ленка кивнула, и он начал:
Послушай, эту открыв страницу,
Ты не подумай, что это бредни,
Просто ночью опять не спится.
И каждый день, как последний.
Даже у несчастного человека,
Есть счастливые минуты,
Их ждешь три века,
А они уходят почему-то.
Все рассеялось, как хочешь — так живи,
И, кажется — не сделать ни шагу,
Нет ни веры, ни надежды, ни любви,
А только лучшая подруга — бумага.
— Вот только ритм как-то сбивается, — Аркаша начал оправдываться, — но ты знаешь, оно написалось сразу, как будто кто-то мне продиктовал, вот так и написалось…
— Это очень хорошее стихотворение, — честно сказала Ленка, — только очень грустное.
— Прочитать еще?
Ленка кивнула.
У не простившего проси прощения.
И у врага не жди пощады.
Любовь способна на унижения,
Ведь она исчадие зла и ада.
Она придет сама — не спросит.
Уйдет — не скажет до свиданья.
И ты один, и одинокий
Среди пустого мирозданья.
— Ну почему же любовь — “исчадие зла и ада”?
— Потому что, чисто когда влюбишься, сначала чуть-чуть хорошо, а потом — только дерьмово! Такие мучения, как в аду. И ты еще более одинокий остаешься, чем был до этого.
— Да, это хорошо ты сказал — “среди пустого мирозданья”. Как в пустом доме, из которого все ушли. Но, что “любовь исчадие зла и ада”, я не согласная. Ведь
любовь — это добро. Если человека любишь, будешь ему делать добро… — Ленка задумалась.
— Знаешь, мне же осенью восемнадцать исполнится — я уже написал заявление в военкомате, чтобы меня конкретно в Чечню отправили, — неожиданно сказал Аркаша, но Ленка не слушала:
— …А я все-таки думаю, что если любить человека всем сердцем, то он обязательно тоже будет тебя любить… Я в это верю… потому что так оно и есть! — Аркаша хотел что-то сказать, но Ленка, уже забыв о его существовании, заговорила сама с собой: — Ведь если я так люблю Юрку — а я его и правда очень сильно
люблю — иногда мне кажется, что даже больше, чем бога?.. — то он непременно полюбит меня, он не может не полюбить… тем более после того, что у нас было ночью, ведь мы…
— Что?! — взревел Аркаша, и Ленка его испугалась. — Ты?! С ним?! — Аркаша отскочил от нее. — Дура! Дура! Дура!
Ленка удивленно смотрела на него.
Он развернулся и быстро пошел прочь, продолжая ругать ее.
Ленка ничего не поняла. А “дурой” ее называли так часто, что она уже давно перестала обижаться.
Ленка в каком-то изнеможении опустилась на траву, легла. Солнце почти совсем село, и небо было темно-голубое, с розовыми, малиновыми, оранжевыми облаками. Почему-то казалось низким: встанешь — рукой дотянуться можно, как до потолка в их горнице.
Ленка, не мигая, смотрела на небо.
Небо. Небо. Не-бо. Не бог.
Небеса. Небеса. Не-бе-са. Не бесы.
Ленка сама испугалась своего открытия.
Как это так: небо — и не бог, и не бесы? А что тогда?
Глава 15
Утром Ленка вышла на работу.
Ей казалось, прошла целая вечность, как она не видела этих телят, Надьки, Таньки, не слышала криков бригадирши Ефимовой, постоянных перебранок ее дочки Маринки с другими доярками. Все ей казалось другим, не лучше, не хуже, а иным.
В проходе все так же бродил Моськин, и Ленка вдруг заметила, что он вырос. Теленок превратился в телка, и рожки его уже не выглядели так безобидно. “Скоро ведь старших телят на мясо сдавать”, — подумала Ленка без эмоций. На родилке уже ждало своего места в клетках телятника голов пятнадцать беленьких, как парное молоко, курчавых новорожденных теляток.
— Кажный день одно и то же! — ныла, как обычно, Надька, — убиваешься, убиваешься, света белого не видишь — тишкина жизнь! А они еще журнал “Крестьянка” нам привозят! Такие уж там “крестьянки” на обложках — мама дорогая, фифы разряженные, ручки беленькие, ножки беленькие. С роду коров не доили, тяпки в руки не брали! Издеваются! Кремы разные рекламируют. На сей раз Надька ополчилась на журнал и непонятных “их”, которые его привозят и “издеваются”.
Рядом как-то особенно громко грохотала доильными аппаратами Танька, рискуя довести коров до преждевременного отела и инфаркта. Но этого шума ей показалось мало, и она запела. У Таньки оказался приятный тенор — или бас? — и она не фальшивила.
— Любовь отчаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь! — выводила Танька не голосовыми связками, а всем сердцем.
Это могло значить только одно: у Таньки Сивцевой появился новый хахаль. И она вся в любви.
Из офиса вышел Генка с золотыми зубами и покрутил пальцем у виска:
— Сивцева, ты спятила.
— Бабу тебе надо, Генка! — взревела Танька, как взлетающий “боинг”.
Но Генка и сам реветь был горазд:
— А мне реклам хватает! “Носить каждый день одинаковые трусики? Это не по мне! Стринги, бикини, красные, синие”, — попробовал он изобразить рекламу. — “Прокладки “Котекс”!!!
— Ты че, рекламы не любишь?
— Нет! Да! И такие трусы покажут, и этакие! Прямо э-эх! — Генка изобразил не скажу что, сплюнул, выматерился и ушел в офис.
— Слава богу, мой давно телевизор пропил, — и Танька снова запела.
Когда она в пятый раз проревела “и ты поешь”, Кондратий чуть не хватил не коров, а Надьку. Во всяком случае, Надька побледнела, позеленела, схватилась за сердце и лишилась дара речи. А то бы она, очевидно, не стесняясь в выражениях, высказала бы Таньке все, что о ней думает. Заметив это, Танька весело закричала, размахивая тряпкой, которой мыла вымя, как флагом:
— Мужика тебе надо, Надька!
Надька побледнела еще больше. Танька даже испугалась, подбежала, громыхая сапогами. Но Надька отстранилась: