Страница 4 из 6
Все не просто так.
Нужны золотые ноги!
Там ведь тоже нужны ноги, чтобы ходить за богами и оставлять следы на бриллиантовых дорогах.
Выходит, что я спросил, а он ответил — еще раньше.
Поэтому я не стал ему звонить. Вместо этого я набрал другой номер:
2-11-36.
Вообще-то у меня плохая память на цифры. Я не помню номера дома и квартиры по месту своей постоянной регистрации. Не помню госзнака своего автомобиля. Не запоминаю номера телефонов. Но этот номер я запомнил на всю жизнь.
2-11-36. Номер телефона в нашем доме. В Шали была небольшая телефонная станция. Пятизначных номеров хватало. У нас был телефон. Его номер был: 2-11-36. Я запомнил его. Теперь вы тоже запомнили.
Сейчас в нашем доме нет телефона. Уже давно нет, телефонную станцию взорвали, ни проводов, ни столбов не осталось. Это ничего. Теперь у всех сотовая связь. И все же я очень хочу, чтобы когда-нибудь у нас снова поставили стационарный телефон, протянули линию, из далека, из прошлого, и обязательно восстановили номер: 2-11-36.
Этот номер я набирал, после междугородних кодов, на переговорном пункте около Дворцовой площади. Вечно голодный и мерзнущий студент. Пришедший пешком, ночью, от общежития на Петроградской стороне. Отстоявший очередь к кабинке. Чтобы набрать номер и услышать дом, родное, любовь.
Прошло почти двадцать лет, и я набрал этот номер снова. Для чего? Как и тогда, чтобы услышать дом. Родное. Любовь. Без кодов, просто пять цифр. Меня соединят правильно. Если сегодня действительно тот самый день.
И когда я услышал «алло» с той стороны, я снова зарыдал. Тихо и без слез, просто онемело горло, и тряслись плечи. Как в тот вечер.
…Врач сказал, что у нее началась гангрена. Если ампутировать обе ноги… все равно, кровь заражена и… но, тогда, может, еще полгода…
— Мама, родная, любимая, пожалуйста! Соглашайся на операцию! Не уходи от нас! Мы же не сможем… я… я не смогу жить, если ты… если тебя… мааааамааааа…
Это в трубку телефона, за полторы тысячи километров, на том конце на заднем плане сдавленные причитания сестры. И неожиданно холодное, спокойное:
— Сможешь. Ничего, все могут, и ты сможешь. А мне пора. И как я пришла в этот мир, с двумя ногами, так и уйду, вся, целая. Что же мне, по частям умирать? И ноги в одном месте похоронят, а остальное все в другом? Как же потом меня собирать на Страшный Суд, по разным местам из земли выковыривать? Кто же это будет? Архангелы будут кости мои таскать?.. Нет. Сама встану, как была.
А дальше уже с раздражением:
— Хватит, я устала разговаривать.
Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту. Ту…
И больше никогда…
Сегодня же такое еще молодое, дерзкое: «Алло! Алло, кто это?». А на заднем плане, фоном — гуси гогочут. Играет магнитофон. И по двору метелка из прутьев — шарк, шарк, шарк. Я знаю: это мама стоит в белой зале, где телефон, у окна, а окно открыто, гуси в птичнике, и сестра метет под музыку: «Челенджэ постмэн, бринг ми э леттер…»
Мама! Это я!.. Это я, знаешь… ту вазу разбил… черт, да не разбивал я вазы, это маленький Володя Ульянов из книжки так сделал, а потом честно признался. А я не про вазу, но что я тоже. В чем-то важном тебя обманул.
В том что… стал взрослым? В том, что не спас тебя от смерти? И не умер вместе с тобой?
Я ведь ушел от тебя, я искал Бога и вечную жизнь — но для тебя, мама! Чтобы вечная жизнь. А ты думала, я предал тебя? Нет!
Но я не успел. Или не нашел. А все прошло, я стал взрослым. Которые уже ни во что, а просто так — чингизиды на этой земле. Ты думала: буду всегда твой, с тобой. А я обманул, вырос.
И в том, что не стал взрослым.
Так и не вырос.
А ты, мама, все правильно… гордо жила и умерла гордо. А я не могу… я вот так… тут… ты же видишь… и я тебе позвонил, потому что… для того, чтобы сказать, чтобы ты знала, что я…
— Мама, кто это?
— Не знаю, сына. Ничего не слышно. Шипение и треск, как будто очень издалека. Может, это тете Марии звонят, из Омска?..
Бич Божий
Это было давно. Очень давно. В те далекие, уже мифические годы, когда одному человеку было еще дело до другого. Это было время тотальной несвободы. Казалось, что каждому человеку есть дело до каждого другого. И всему обществу есть дело до каждого человека. И, что закономерно, каждому человеку было дело до общества.
Сейчас мы живем в другом, абсолютно свободном мире. Мире, где каждый человек свободен упасть до самого низа. Никто не остановит его, не будет тянуть вверх, толкать дальше от края пропасти. Человек сейчас может быть бездомным, быть нищим. Никто не нарушит его священного права. Многие даже помогут ему утвердиться в своей решимости. Например, если человек остается один и начинает пить, о нем узнают квартирные аферисты и с помощью отработанной схемы переписывают на себя квартиру этого человека, а самого человека отвозят в далекий пригород или просто выкидывают на улицу. Потому что мы живем в свободной стране и каждый свободен катиться по наклонной до самого дна.
Раньше было не так. Раньше человеку мешали. Если человек переставал ходить на работу, спивался или зачитывался книгой «Роза Мира», его вызывали на профком, фабком, учком, чуть ли не совнарком занимался его вопросом. Он бросал одну работу — ему давали другую. Он горько пил — его забирали в ЛТП и лечили. От человека уходила жена — другая жена находила этого человека, а коллектив брал на поруки. Иначе было нельзя.
Ведь то, прошлое, тоталитарное общество было основано на отвратительной несвободе и эксплуатации человека. Оно совершало насилие над душой человека. Люди были главным богатством государства, и каждый человек государству был нужен. Оно не могло позволить, чтобы люди, эта ценная валюта, пропадали просто так. Нет, дело не в каком-то особенном гуманизме. Просто люди были действительно нужны: чтобы поднимать целину, вкалывать на стройках века, прокладывать магистрали через тайгу и от Венеры до Марса, точить оружие на станках, служить в самой большой армии мира; даже для того, чтобы устраивать величественные парады два раза в году — без людей никак нельзя было обойтись. Общество спектакля — это было общество спектакля, но с большой массовкой. Каждому находилось дело.
Сейчас общество камерного спектакля. Господам нужно только какое-то количество прислуги, да статистов, возвещающих: кушать подано!
Сейчас жизнь человека ничего не стоит. Ведь человек состоит из аминокислот. А аминокислоты ничего не стоят. Вот если бы человек состоял из углеводородов! Теперь люди не нужны, и когда людей становится меньше, то от этого только лучше, потому что на оставшихся приходится больше углеводородов.
Когда-то из-за похожей причины развалился рабовладельческий строй. Рабов стало невыгодно кормить — они не окупали своим трудом даже стоимости похлебки. Похлебка стала очень дорогой, а рабы — ненужными. Так пал Рим.
Вот и в наше время, если человек — учитель или почтальон, он не оправдывает стоимости затрачиваемых на него углеводородов. Углеводороды очень дороги, а люди не стоят ничего. Поэтому всем будет гораздо лучше, если учителя и почтальоны умрут. Что говорить о пенсионерах? Им должно быть стыдно, что они еще живы.
Но человек умирает не сразу. И наше общество, свободное общество, милосердно. Оно вовсе не обязывает к немедленной физической смерти всех лишних людей. Вполне достаточно скатиться на самое дно. И не потреблять углеводородов. И можете жить. Никто не запрещает вам жить. Если вы не посягаете на святое. На углеводороды.
Это свободный мир.
И я ничуть не удивляюсь, встречая нищих в метро, бродяг на Невском проспекте, бомжей у Ленинградского вокзала, в самом центре самой дорогой столицы Европы, и отвратительных оборванцев, навечно оккупировавших Казанский вокзал.
Но тот, прошлый, мир был несвободным.
Поэтому для меня до сих пор остается загадкой: откуда тогда появлялись бичи?