Страница 45 из 47
— Я возьму, — тоном, как будто она делает всем одолжение, заявила Светочка и взяла карту.
— Бери, — согласилась Наташа.
— Бери, бери, — в один голос подтвердили ее решение Лембоев и Иннокентия Маркарян.
— Раз мы не знаем, чего хотим, то я просто буду ее хранить, — пояснила Светочка и обратилась напрямую ко мне: — А ты, Антон, прости, конечно, все-таки дурень. Лох. Добрый, искренний, бескорыстный, но все-таки лох.
И тут я понял, что она права. И… мне стало легко и весело. Я понял, что мне так надоело играть в супергероя, что я хочу быть самим собой. Антоном Непомнящим, корреспондентом газеты “Невская звезда”. Писать дурацкие — но веселые и беззлобные — статьи, пить по пятницам пиво с друзьями, по субботам ходить в кино с Аленой, а потом гулять по набережным и болтать обо всем на свете, как это было когда-то… Поэтому я вовсе не рассердился на Светочку. Я даже был ей за это благодарен. И если совсем честно, я вспомнил про бубен. Может, теперь хранить надо именно его?..
— Отлично! Какой сюжет! — пришел в себя Варский, засуетился, вытащил откуда-то из кармана цифровую мыльницу. — Светлана Иванова — какая у тебя, Светочка, замечательная русская фамилия! — встань, пожалуйста, на фоне шкур и сетей. Светлана Иванова спасает мир!
Светочка послушно встала позировать, а Варский начал отчаянно жать на кнопку фотоаппарата.
— Хотя на самом-то деле Иванова я по бывшему мужу. А в девичестве — Гольденберг, — вдруг решила восстановить справедливость Светочка.
— Ну вот, как всегда, — почему-то расстроился Варский и стал фотографировать уже как-то сдержанно…
— Я, между прочим, тоже хочу спасать Россию, — неожиданно и почему-то обиженным тоном заявил Иван Лепин, он же — Лепота. — Я хочу, чтобы… чтобы…
— Чтобы наши дети ходили по чистым, а не загаженным улицам, и чтобы их не страшно было отпускать на эти самые улицы, — неожиданно влез в разговор молчавший до этого Павел.
— Чтобы их не били смертным боем за порванные штаны нищие, озлобленные родители. Чтобы даже в маленьких городах работали театры и музеи, бассейны и ледовые дворцы, чтобы дети ходили туда, а не на улицу, — поддержала его Маркарян.
— Чтобы по улицам не бродил нищий, озлобленный пролетариат, чтобы мне выгодно было платить этому пролетариату нормальную человеческую зарплату! — снова вступил Лепин. — Да! Я хочу, чтобы не было кругом отчаявшегося быдла, а все были бы культурные, и чтобы было уважение к труду и чужой собственности.
— И чтобы дети нормально питались, носили красивую одежду, ходили в кружки. И занимались спортом не из-под палки на уроке, а в той секции, которая им по душе. Чтобы родители их работали на любимой работе, по образованию, по велению души, если угодно, и получали нормальную зарплату, и дома бы у них царили мир и уверенность в завтрашнем дне, — вернулась к своему Маркарян и грустно подытожила: — И тогда не надо будет изо всех сил, насильно, отводя на это половину учебного времени, учить детей любить Родину…
— Да что вы меня все перебиваете! Беспредел какой-то! — снова обиделся Лепота. — Я тоже этого хочу. Вот, в натуре, возьму, возьму… Возьму и уеду в родной Урюпинск, и буду баллотироваться там в городской совет, и…
— И выдержишь полгода в лучшем случае, — мрачно перебил его Шерстобитов. — Потому что зарплата у тебя будет 50 000, и никаких других доходов тебе будет нельзя иметь. Это с одной стороны. С другой — дефицитный бюджет, прогнившие коммунальные сети, загаженные улицы и озверевший пролетариат в неприватизированных, также насквозь прогнивших бараках. И все они будут стоять перед тобой с протянутой рукой. А с третьей стороны будут стоять с протянутой рукой те, кто, как бы это сказать, над тобой. И придется делиться, чтобы выжить. А с четвертой стороны будет стоять большой бизнес. Который делится сам понимаешь с кем, а потому имеет полное право сказать тебе: мне нужно это, вот это и вот то. И вот те бараки снести, а землю в центре города — мне. Одним словом, все тебя будут иметь во… кхе-кхе… Понятно, в общем. Что ты так на меня смотришь, Ваня? Я пробовал… Поэтому и нельзя у нас никак по-другому. Только с картой-фигартой. С колдуном-ассенизатором, — он кивнул на Лембоева. — Чудом. Потому что это — система. И она сильнее меня, тебя, его. А вот вы, товарищ правозащитник, — Андрей Валентинович повернулся к Иннокентии Маркарян, — правильно делаете, что с дробовиком ходите. У нас только у того есть права, у кого дробовик в руках…
— Это реквизит для школьного спектакля, — обиделась Маркарян. — Это — во-первых, а во-вторых, вы все-таки не правы. Спасать Россию, спасать Россию… А что такое Россия, вы вообще понимаете? Это березки, что ли? Это люди! Это Евдокия Лембоева, которой восемьдесят лет. А нам вот удалось добиться для нее как малолетней узницы льготы на покупку дров, и это уже — наша маленькая победа.
— Да, она — хваткая баба, всем помогает, — радостно подтвердил слова Иннокентии Лембоев.
— Система, говоришь… — снова вступил Лепота. — Сильнее тебя, меня, его, ее… Но не нас всех, ведь так? Базар о том, у кого хата с краю, а у кого — нет, — и он с интересом уставился на Шерстобитова.
— Да, хочу я спасать Россию, хочу, — почти взвыл в ответ на его слова тот. — Евдокию Лембоеву спасать хочу, — и вдруг схватился за голову: — Господи, что я несу?
— С меня хватит, — неожиданно для всех заявил лже-Маркарян и решительно вышел из горницы, хлопнув дверью.
Все почему-то растерялись.
— Анекдот вспомнила, — вдруг всплеснула руками Светочка. — В больнице висит реклама: “Доктор Прохин, лечу от всех болезней”, больной проходит мимо: “Лети, лети, далеко не улетишь…”
— У-а-ха-ха! — единственный из всех, загнулся от смеха оленьеводьевский ассенизатор.
И тут же за окном раздался звук поднимающегося в воздух вертолета.
Я не хотел, но тоже немного глупо хихикнул. Хотя, если разобраться, с уходом самого главного злодея — черта, как про него сказал колдун-Лембоев, — мне стало, мягко говоря, не по себе. А твердо говоря, я почему-то перепугался до смерти. Ибо уже если черти начинают во всем разочаровываться, то что же тогда нам остается?..
Между тем Наташа уже вытащила откуда-то огромный самовар, нащепала лучинок, собрала безумный русский агрегат, выведя самоварную трубу в общедомовую, и, собственно, засамоварила сам чай. Лембоев охотно помог ей собрать на стол.
— Какие же вы странные, странные люди… — Шаманка сама первая уселась перед самоваром, опершись о столешницу и подперев щеку рукой. — Что-то вам вечно надо хранить, кого-то спасать, верить в сверхъестественное… Да вы садитесь, чайку попьем.
— Да ладно тебе, Наташка, хватит, может, над людями издеваться, а? — по-свойски толкнул ее локтем в бок Лембоев. — Межевой терминал-то работает. Силищи-то сколько — ё-моё.
В первое мгновенье я не понял, о какой силище говорит Лембоев, а во второе меня накрыло. Я чувствовал себя сильным и… добрым. Это было именно ощущение доброты. Любви ко всему живому. Мне хотелось всех спасти. Я всё и всех любил. Я обвел глазами комнату и вдруг понял, что не только я переживаю подобные чувства, но и все остальные…
— Спасите себя для начала. Сделайте счастливыми своих близких. Помогите с дровами старушке Лембоевой. А потом, глядишь, и мир изменится, — улыбнулась Наташа. — Да они и сами начинают это понимать.
Пришибленные пониманием Лепота, Шерстобитов, Вагиф с Павлом, Варский со Светочкой подтягивались к столу.
— А карта… Карта — это все ваше страстное желание чуда, моментального и всеобщего преображения, — Наташа говорила это как будто себе под нос, разливая чай.
— А потрудиться ради этого чуда не хотите, ленивцы, — неожиданно обозвал всех Лембоев.
Мне сразу стало стыдно.
— Мишка, что стоишь как пень? Давай чаю пофурындаем, что ли? — обратился впервые за все это время ко мне Володька.
…И тут у меня снова случился когнитивный диссонанс, или, попросту, немного поехала крыша.
Непроизвольно я пошарил руками по груди — еще не хватало, чтобы у меня при всех отросли сиськи четвертого размера и я превратился в Машу…