Страница 56 из 59
Не стоит замыкать позднюю деятельность Белинского на пресловутой натуральной школе. Это была очень удачная и плодотворная идея по выводу реалистической манеры письма, достоверного отображения действительности на ведущую позицию. Но Белинский не видел её пределом развития русской словесности…
В статье 1857 года «Обозрение современной литературы» Константин Аксаков не без торжества констатировал: «…всякое явление, не имеющее состоятельности внутренней, недолго держится и падает само собою: так пала и натуральная школа, и название её перестало употребляться.<…> Натуральная школа, ища натуральной пищи, спускалась в так называемые низменные слои общества и в силу этого доходила и до крестьян. Но и здесь она брала сперва лишь то, что ярче бросалось в глаза её мелочному взгляду, лишь те случайные резкости, которые окружают жизнь, лишь одни родинки и бородавки». И далее, заметив, что «цель и самое название натуральной школы исчезли сами собою», хотя «приёмы её остались; остался её мелкий взгляд, её пустое щеголянье ненужными подробностями: от всего этого доселе не могут избавиться почти все, даже наиболее даровитые, наши писатели», Аксаков с симпатией говорит о новых рассказах и повестях Тургенева и Григоровича, являвшихся одними из активнейших участников натуральной школы.
Действительно, они переросли её цели и задачи, но об этом пророчествовал и сам Белинский во «Взгляде на русскую литературу 1846 года»: «Разумеется, нельзя, чтобы все обвинения против натуральной школы были положительно ложны, а она во всём была непогрешительно права. Но если бы её преобладающее отрицательное направление и было одностороннею крайностию, — и в этом есть своя польза, своё добро: привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям (курсив мой — Р.С.), когда придёт время, верно изображать и положительные явления жизни, не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их риторически». Да и против буквального переноса на бумагу натуры Белинский не раз выступал. К примеру, в рецензии на вторую часть «Физиологии Петербурга» заметил: «Лотерейный бал» г. Григоровича — статья не без занимательности, но, кажется, слабее его же «Шарманщиков», помещённых в первой части «Физиологии». Она слишком сбивается на дагерротип и отзывается его сухостью».
Во всяком случае натуральная школа была явлением полезнейшим — в ней, этой школе, русская литература научилась писать о действительной жизни. И, наверное, во многом благодаря её влиянию такими, уже практически сразу сложившимися мастерами вошли в литературу Писемский, Лев Толстой, Александр Островский, Салтыков-Щедрин, которым много внимания уделил Константин Аксаков в своём «Обозрении…» 1857 года.
Нечто вроде натуральной школы не помешало бы и современной русской литературе, — за несколько последних десятилетий (сначала во времена позднего, окостеневшего до предела, соцреализма, затем в период того, что получило название «постмодернизм») была утеряна способность достоверно фиксировать действительность. Попытки чаще всего заканчиваются неудачей — реалистической прозы не получается, да и очерка тоже (жанр очерка вообще почти умер). А всерьёз поговорить о жизни, о человеке, о мире, по моему мнению, возможно только в форме реализма. Исключения случаются, но это действительно исключения. Да и реализм очень широк — это доказывает одновременное, на равных, пребывание в нашей литературе таких разных во всём писателей, как Толстой и Достоевский…
Виссарион Белинский не был ортодоксом, пришедшим в литературу с раз и навсегда поставленными целями и упорно старающимся эти цели воплотить в жизнь. Нет, цель у него была — научить людей мыслить. И даже в самых своих программных статьях Белинский не выступает с готовыми приговорами, а размышляет. Спорит не только с оппонентами, но и с собой самим, нередко противоречит себе самому, приходит к неожиданным выводам. Не стесняется признавать ошибки… Нашу сегодняшнюю критику в размышлениях не уличить — сегодняшние критики сначала в голове определяют отношение к тому или иному предмету, а потом фиксируют это отношение на бумаге и объявляют его истиной. Размышлять на бумаге сегодняшние критики то ли не умеют, то ли боятся (какой же это, дескать, критик, который прилюдно сомневается в своей правоте).
О писателях и говорить не стоит — в подавляющем большинстве произведений нет не то чтобы размышлений, но и попросту мысли… Кажется, ещё Пушкин называл это явление мыслебоязнью и требовал в прозе мысли.
Русская литература активно мыслила во второй половине XIX и в начале XX веков; сквозь все цензуры старалась мыслить и в советскую эпоху. А в последние двадцать лет практически полной свободы писать и публиковать какие угодно тексты, мысль из литературы ушла. Редчайшие произведения, где ощущается некое подобие мысли, приводят публику в недоумение: «Что это? Как к этому относиться? Что это за персонажи такие? А этот положительный или отрицательный?» И такие вопросы прекрасны, правда, ответить на них практически некому. Нет, ответить (верно или ложно) есть кому — некому поразмышлять вместе с публикой…
До сих пор нередко можно встретить утверждение: критик — это несостоявшийся писатель. Вроде бы Белинский как раз подтверждает его. Он автор одного дошедшего до нас стихотворения (стилизации под русскую народную песню) и двух пьес — «Дмитрий Калинин» (1830) и «Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь» (1839). Пьесы стоят особняком в его наследии, — в собрании сочинений в девяти томах (1976–1982 годов) «Дмитрий Калинин» помещён в «Приложении», а второй пьесы нет вовсе.
Обе вещи именно как произведения драматургии воспринимаются с трудом. «Дмитрий Калинин» и подзаголовок имеет соответствующий: «Драматическая повесть в пяти картинах». Это действительно повесть, лишь по форме принадлежащая к привычной нам драматургии. Действие не так динамично, как обыкновенно в пьесах, много длинных диалогов и монологов. Драма «Пятидесятилетний дядюшка…» тоже не отличается динамикой.
Не стану разбирать эти пьесы. Лишь советую почитать. «Дмитрий Калинин» напоминает мне послекаторжные романы Достоевского (особенно «Униженные и оскорблённые» и «Подросток»), а в «Пятидесятилетнем дядюшке…» есть та нота, что много позже отчётливо зазвучала в пьесах Чехова… Кстати сказать, в этой второй пьесе Белинский попытался достоверно вывести довольно-таки благородного (в душе), великодушного помещика. Его, немолодого уже человека, окружает не очень-то возвышенная действительность (деревня, мелочные заботы, сплетни и т. п.), но он не скатывается в болото жизни, а находит в себе силы уступить девушку (свою воспитанницу), которую любит, человеку, с которым, как он уверен, она будет счастлива.
Впрочем, важнее не сами эти пьесы и даже не то, что сделал Белинский для развития русского театра (собственно русская драматургия в его время находилась в зачаточном состоянии, и Белинский вынужден был опираться, по существу, на две пьесы — «Горе от ума» и «Ревизор»), а приёмы драматургии, художественная одарённость Белинского, которые он применял в своих критических и публицистических статьях.
В форме диалога написаны «Русская литература в 1841 году» и «Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке», и хоть приём этот был далеко не нов (его использовали и Карамзин, и Пушкин, и многие другие предшественники Белинского), но он помогал донести до читателей то, что в иной форме вряд ли бы пропустила цензура. А абзацам, например, из статьи «Александринский театр», лирическим отступлениям, многим образам и ассоциациям из вроде бы чисто критических статей может позавидовать и профессиональный автор романов и повестей…
Из обращения почти исчезло слово литератор. Мы пользуемся другими — прозаик, поэт, публицист, писатель, критик, эссеист. Белинский и многие из тех, кто пришёл позже, не были критиками в чистом виде (ну какие критики, скажем, Чернышевский или Писарев?). Это были именно литераторы, которые, отталкиваясь от чужих произведений литературы, создавали свои, развивали и боролись за свои идеи.