Не стать насекомым

«Там, внизу, разворачивает Цезарь бумаги лист, на него одно, другое кладёт, Шухов закрыл матрас, чтоб не видеть и не расстраиваться. А опять у них дела не идут — поднимается Цезарь в рост в проходе, глазами как раз на Шухова, и моргает:

— Денисыч! Там… Десять суток дай!

Это значит, ножичек дай им складной, маленький. И такой у Шухова есть, и тоже он его в щите держит. Если вот палец в средней косточке согнуть, так меньше того ножичек складной, а режет, мерзавец, сало в пять пальцев толщиной. Сам Шухов тот ножичек сделал, обделал и подтачивает сам.

Полез, вынул нож, дал. Цезарь кивнул и вниз скрылся.

Тоже вот и нож — заработок. За храненье его — ведь карцер. Это лишь у кого вовсе человеческой совести нет, тот может так: дай нам, мол, ножичек, мы будем колбасу резать, а тебе хрен в рот.

Теперь Цезарь опять Шухову задолжал.

С хлебом и с ножами разобравшись, следующим делом вытащил Шухов кисет. Сейчас же он взял оттуда щепоть, ровную с той, что занимал, и через проход протянул эстонцу: спасибо, мол.

Эстонец губы растянул, как бы улыбнулся, соседу-брату что-то буркнул, и завернули они эту щепоть отдельно в цигарку — попробовать, значит, что за шуховский табачок.

Да не хуже вашего, пробуйте на здоровье! Шухов бы и сам попробовал, но какими-то часами там, в нутре своём, чует, что осталось до проверки чуть-чуть. Сейчас самое время такое, что надзиратели шастают по баракам. Чтобы курить, сейчас надо в коридор выходить, а Шухову наверху у себя на кровати как будто теплей. В бараке ничуть не тепло, и та же обметь снежная по потолку. Ночью продрогнешь, но пока сносно кажется.

Всё это делал Шухов и хлеб начал помалу отламывать от двухсотграммовки, сам же слушал обневолю, как внизу под ним, чай пья, разговорились кавторанг с Цезарем.

— Кушайте, капитан, кушайте, не стесняйтесь! Берите вот рыбца копчёного. Колбасу берите.

— Спасибо, беру.

— Батон маслом мажьте! Настоящий московский батон!»

Вот так, без преувеличения по-курортному, проводят время после ужина и перед вечерней проверкой осуждённые за госпреступления! Открыто дарят и принимают в дар продукты питания, обмениваются вкусовыми продуктами (табак), пользуются холодным оружием. Не места заключения, а малина!

Господин Главный Надзиратель, я готов предоставить Вам адреса этих малин, а взамен осмелюсь просить Вас оформить мне доппаёк. За это готов служить Вам с ещё большим рвением.

ОТВЕТ

Приведённый вами факт, вне всяких сомнений, вопиющ. Мы благодарны вам за сигнал. Вместе с тем сообщаем, что этот и другие подобные ему факты проявлений так называемой «человеческой совести» нам известны. Они были нормой в местах заключения во времена холодного прошлого — в тёмную эпоху Главного управления лагерей. Сегодня же, когда мы усиленно создаём правовое государство, и особенно после вступления в силу 15-го пункта Правил внутреннего распорядка, незаконный оборот среди осуждённых их личных вещей значительно снизился.

Тем не менее мы учли благородный порыв вашего гражданского самосознания и удовлетворяем вашу просьбу об оформлении вам дополнительного пайка.

Господин Главный Надзиратель.

Октябрь 2006 г.

Не стать насекомым

Ещё два — три года назад я был уверен: вот пришло в литературу новое поколение — поколение двадцатилетних, — и сейчас начнётся. Эти ребята писали мощно, ярко, откровенно, в хорошем смысле нелитературно; казалось, их вещи способны вернуть слову вес и ценность, подарят нам новых героев, героев активных, живых, стремящихся изменить мир. Повеяло новыми шестидесятниками — Чернышевским и Добролюбовым, Синявским и Бродским.

Но перелома всё не наступает. И, кажется, благоприятный момент упущен. После череды громких дебютов двадцатилетние или замолчали, или, что хуже, стали писать традиционно. Что ж, это понятно — люди взрослеют, становятся осторожнее, жизнь шлифует их, жизнь заваливает делами, проблемами, тяжестью прожитых дней.

Легко быть смелым и агрессивным, радикально мыслящим студентом, но оставаться таким же, превратившись в клерка, невозможно. Легко честно и беспощадно описать мир подростков, но честно описать мир офиса, в котором зарабатываешь на хлеб с маслом и кой-какой жемчуг, более чем рискованно — вдруг прочитают прототипы и вышвырнут на холодную, злую улицу.

Это обычное явление — привыкание к жизни. Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих. Да, явление обычно, хотя шлифование сегодняшних двадцатилетних (пока ещё — двадцатилетних) особенно тревожно. Из поколения потенциальных борцов делают первое поколение идеально дисциплинированных работников каптруда. Они не склонны к водке, разгильдяйству, депрессиям, в отличие от рождённых в вялые, застойные 70-е; они умнее, восприимчивее к новому — да, они будут отлично исполнять возложенные на них обязанности. Из них можно создать отличный муравейник, где все на местах. Но муравьи, многим симпатичные, — всё-таки насекомые. Нельзя становиться насекомым!

Под рукой живущего всегда должна быть книжка Франца Кафки «Превращение». Участь Грегора Замзы рано или поздно постигает любого, кто безропотно становится в колею, надеясь дошагать до благополучия. Благополучия не будет — колея неизбежно кончится ямой, и отлично, если яма будет сухой и достаточно глубокой, чтоб не сразу сгнил и собаки не разрыли. А по пути к этой яме вы не успеете превратиться в жирную тушу с короткими лапками, от которой станут шарахаться даже ваши родные, те, ради кого вы по этой колее, как вам будет казаться, упорно шагали. Но это ошибка — насекомые не ценят труд друг друга, а раненых, больных, выбившихся из сил, ставших уродами уничтожают.

И пока есть возможность не стать насекомым — лучше всеми силами не становиться. Бороться с обитателями муравейников (ульев, осиных гнёзд, термитников, опарышевых убежищ) всеми средствами. Лучше — словом. Ведь только у человека есть дар слова и средства, чтобы слово запечатлеть. Лучше писать о насекомых, чем становиться насекомым. Насекомые писать не могут, и пути из насекомого обратно, кажется, нет. У жизни не предусмотрен задний ход.

Август 2007 г.

Справедливость: утопия или реальность?

«Справедливость» — не только всем знакомое, но и дорогое, заветное слово. Каждый из нас хочет жить по справедливости, мы расстраиваемся, когда с нами поступают несправедливо, радуемся, когда справедливость торжествует. Но сформулировать, что это такое — очень сложно.

С точки зрения большинства понимание справедливости очень хорошо выражено в известной песне Владимира Высоцкого, где есть такие строчки:

Вообще в русской литературе «справедливость» встречается очень часто. Слово это (или его более русский синоним — правда) можно без особого труда отыскать и у Достоевского, и у Льва Толстого, у Чехова, Лескова, Горького, Шукшина… Да, пожалуй, у любого писателя персонажи толкуют о справедливости, а сам сюжет произведения нередко основывается на том, что герои борются со скрывающейся под разными личинами несправедливостью.

В последние десятилетия, правда, слово «справедливость» в литературе большей частью употребляется не то чтобы в ироническом смысле, но персонажами простоватыми, чудаковатыми. Вот, например, отрывок из рассказа Василия Шукшина «Штрихи к портрету». Главный герой, мастер по ремонту телевизоров, а также философ-самоучка Николай Николаевич Князев читает случайному слушателю свой трактат о государстве: