Не стать насекомым

На обратно пути нас остановил милицейский патруль. Стали проверять документы, придираться, что мы нетрезвые. Назвали Лёшу девушкой, и он закричал, что, во-первых, он не девушка, а во-вторых, нельзя над людьми издеваться… Милиционеры готовы были запихнуть нас в «уазик». С трудом Ковригин сумел им объяснить, что случилось, и нас отпустили.

Потом снова сидели. Сначала в квартире у Лены, затем, ближе к ночи, во дворе. Пили, вспоминали. О том, какие Ванька писал статьи, какие иногда выдавал рассказики, какая была газета «Шиз гада», как много он знал, как работал в магазине изотерической литературы («на любой вопрос мог ответить!», «о любой книге рассказать!»), о картинах его говорили, о том, как он пытался жизнь сделать нескучной…

В половине одиннадцатого я поехал в Минусинск. Назавтра рано утром нужно было на дежурство в театр — на работу.

Вот прошло почти десять лет, как Ваньки нет на земле, не ходит он по Абакану, не будоражит людей своими акциями и проектами. Да и каким бы он был сегодня, в 2005 году, тридцатилетним, я себе не могу представить. Десять лет назад, в свои двадцать, он говорил, что его время прошло. Может быть, это действительно так.

Сегодня нам, тем, кто дружил с ним, уже за тридцать или около тридцати, многие давно не занимаются тем, что называется «творчество» — мы зарабатываем на пропитание, на одежду, на празднички, заботимся о своих семьях, а если и присутствует в наших жизнях живопись, литература или музыка, то это нынче или хобби, или средство подзаработать. А тогда всё было всерьёз. Выходя с гитарой на сцену казалось, что твоя песня что-то может изменить, беря в руки кисть, хотелось создать лучшую картину на свете, выводя на бумаге слова, была уверенность, что ты напишешь нечто необходимое людям, такое, чего ещё не писали. Таково было, наверное, и время — короткая, но яркая эпоха начала 90-х годов, и наш возраст — когда только вступаешь в жизнь, и многое в ней тебе не по душе, многое хочется изменить… Ваньке Бурковскому слишком многое было здесь не по душе, но сил что-то изменить ему не хватило. И он ушёл.

Ушли в историю и многие приметы того времени. Нет больше в Абакане театра «Рампа» — «Рампа» сгорела и снесена; подземный переход возле универмага, где мы иногда, «как в больших городах», пели под гитару песни «Гражданской Обороны», а нам иногда в гитарный чехол кидали мелочь, теперь занят магазином бытовой техники; на площади возле телевизионного центра, где в День молодёжи проходили рок-концерты, теперь пивные шатры… Уехал жить в Финляндию Юра Толмачёв — Оттыч, где-то то ли в Новосибирске, то ли в Томске затерялся Олег Шолин; бывшие панки, хиппи, толкинисты, металлисты стали людьми взрослыми и благопристойными…

В начале 96-го года поэтесса, а тогда и секретарь Союза писателей Хакасии Наталья Ахпашева предложила мне отправить рассказы в Литературный институт. «Тут ты пропадёшь, — сказала. — Сопьёшься или ещё что-нибудь». Я послушался её и отправил, а весной получил ответ, что прошёл творческий конкурс. Поехал, поступил, постепенно прижился в Москве. С тех пор в Сибири появляюсь на месяц-полтора летом и иногда на пару недель — зимой… Когда еду на автобусе из Абакана в Минусинск или из Минусинска в Абакан, вижу кладбище, что лежит в низине, почти на стрелке соединения реки Абакан с Енисеем. Там где-то и могилка Ивана, на которой я никогда не бывал. Убеждаю себя, что увидеть могилку будет тяжело, накроет депрессия, появится потребность в водке, но дело, наверное, в другом — трудно заставить себя сойти с автобуса, искать, изучать в кладбищенской конторе план захоронений, а потом ловить машину, чтобы ехать дальше. Да и дела всё, время поджимает… Жизнь.

На страницах этого очерка то и дело появлялись описания, как мы встречались и пили, как искали денег на водку… Так оно, к сожалению, и было. Мы не умели общаться, много разговаривать, наши планы сводились к коротеньким тезисам — мы хотели действовать. Что-то разрушать и что-то создавать, но что именно, так и осталось неопределённым. И, перечитав написанное, я понял, что не показал, каким человеком был Ваня Бурковский, чем он дорог мне и многим ребятам, его знавшим, чем важна оказалась его короткая, в общем-то совершенно неудачная, никчёмная жизнь. Да, он не сделал ничего стоящего, и наверное, не смог бы сделать. Но без таким людей мир был бы совершенно одноцветен и пресен. Слишком логичен.

2005 г.

Привет с того света

Как не раз отмечали критики и сами музыканты, нормальный срок жизни рок-группы — десять лет. Затем она костенеет, превращается в бренд и может вполне успешно существовать, даже лишившись всего того состава участников, который некогда принёс ей славу. Но прорыва, сколько-нибудь значительного движения вперёд в таком случае ожидать сложно.

Это относится и к российским (советским) группам. Почти все они, зажёгшие огонь рока, а значит — свободы, в начале 80-х, или давно (как раз в начале 90-х) распались, или, продолжая существовать под теми же названиями сегодня, интересны в основном прошлым — редкие концерты, клипы, альбомы не вызывают искреннего интереса и восторга, встряски даже среди стойких поклонников.

Один из редких примеров живой рок-группы, перешагнувшей не один символический десятилетний рубеж, — «ДДТ». Она была основана в Уфе в 1980 году, и первое, причём достаточно официальное, признание получила очень быстро — уже в 1982-м «ДДТ» присудили главный приз на конкурсе «Золотой камертон» за песню «Не стреляй», которую и сегодня называют одной из лучших в репертуаре группы. В 1983-м «ДДТ» выступала в Москве на стадионе «Лужники» в рамках фестиваля «Рок за мир». Но после записи альбома «Периферия» группа ушла в подполье, вскоре фактически распалась, и её лидер Юрий Шевчук уехал сначала в Москву, затем в Питер, где собрал новый состав «ДДТ».

Да, «ДДТ» ассоциируется с одним человеком — Юрием Шевчуком. Можно сказать, что эта группа наиболее авторитарная в своём поколении. Именно Шевчук единственный творец текстов и мелодий, в полном смысле слова лицо и идеолог; в истории «ДДТ» не было ярких междоусобиц, конфликтов, которых не избежал, пожалуй, ни один рок-коллектив.

Журналисты любят вспоминать, что Шевчук по образованию художник, и поговорить о том, что он привнёс в рок краски живописца, остроту графика. Но, по-моему, Шевчук не художник, не поэт и не рок-музыкант. Шевчук — в первую очередь гражданин, публицист, взявший форму рок-музыки для того, чтобы высказывать свои мысли, наблюдения, критиковать, обличать, озвучивать манифесты.

Интересно, что у Шевчука почти нет того лирического героя, что кочевал из песни в песню у Майка Науменко или Виктора Цоя, Армена Григоряна, Петра Мамонова, Бориса Гребенщикова (по крайней мере в первых альбомах), Константина Кинчева. Шевчук явно недолюбливает «я», ему ближе «мы», «он», «ты». Коли уж «я» появляется, то зачастую в виде милиционера, девочки, полюбившей любера, церкви, рабочего на конвейере, террориста Ивана Помидорова. Шевчук предпочитает петь или от лица кого-то, или же о ком-то. И если раньше, первоначально, в его творчестве на первом месте стояли публицистичность, сатира, то затем всё сильнее стали проявляться мотивы философичности, лиричности, которые в конце 90-х завели «ДДТ» в дебри неясных образов, которые в рецензиях корректно назывались «слишком сложными поэтическими посланиями». Стало интереснее слушать интервью Шевчука, чем его песни. А появлялся он в то время на экране телевизора для рок-н-ролльщика неприлично часто. Недаром «ДДТ» окрестили любимой правительственной группой. Может быть, таковой она некоторое время и была…

Помню, как-то в разгар перестройки у Шевчука чуть ли не возмущённо спросили: «Почему на ваших концертах молодёжь размахивает красными флагами? Она что, за коммунистов?» И Шевчук ответил тоже достаточно возмущённо: «Да не за каких она коммунистов! Просто эти пацаны частью государства себя почувствовали, а не каким-то сором. Вот и машут на радостях флагами, какие есть». Меня эти слова тогда поразили: ведь быть с государством и с коммунистами году в 88-м считалось одним и тем же. А для неформалов любых течений и направлений это было неприемлемо.