Страница 27 из 81
Простоватый Григорий Петухов из новой партии ремонтников в свободные минуты очень смешно рассказывал о своем пленении. Иван Степанович мог бы повторить этот рассказ слово в слово. Шевелев как бы услышал голос незадачливого бойца: «Темнота наша подвела. Взяли мы в атаке первую линию окопов, а дальше фрицы не пустили, прижали. У нас в окопе ребята не робкого десятка подобрались. Правда, на передовой недавно, новички. Все же решили держаться, пока подкрепление не подойдет. Держимся. Только беда — патроны кончаются, гранат нет. Когда это один боец тащит целый ящик. Открыли, а там немецкие гранаты на длинных деревянных ручках. Никто толком не знает, как с ними обращаться. Начали запалы искать. Вставили, а дальше у нас сообразительности не хватило. Бросили одну — не взрывается, вторую — то же самое. А немцы эти же самые гранаты нам обратно кидают, и они рвутся одна за другой. Так мы и снабжали их боеприпасами по своей дурости. Оказывается, нужно было отвинтить на конце ручки колпачок и перед броском дернуть за пуговичку, что на шнурке. Пока мы уясняли, как обращаться с трофейным оружием, нас и накрыли с этим ящиком — «Хенде хох!»
Не рассказ-забава, а притча... Полудневый напомнил о ней не напрасно. Мелочь может все дело испортить. Ради успеха надо рисковать всем.
— Нужно, Иван Степанович. Зря бы не тревожил, — Полудневый поднялся и, не глядя на Шевелева, заковылял к ведру с водой.
Сокращенный наполовину обеденный перерыв кончился, и пленные разошлись по своим местам. Работа на базе в последние дни была напряженной. Мастера старались нагнать то, что упустили, ожидая вагонов с деталями. Часто звучали их раздраженные голоса, ругательства, кое-кто из нерасторопных пленных, подвернувшихся под горячую руку мастера, получил не одну затрещину, а некоторых били нещадно. Но все же немцы были довольны тем, как идут дела. Особенно приподнятое настроение появлялось у членов экипажа и мастеров, когда заканчивался ремонт какого-нибудь узла, агрегата на супертанке. «Тигр» был любимцем и баловнем всех немцев-ремонтников. Один его грозный вид вызывал у них восторженную горделивую улыбку: и еще бы, такая сила, мощь, неуязвимость. Скорей покончить е ремонтом, скорей отправить закованного в стальные латы чудо-рыцаря на фронт. Чуть что, и почти все мастера бросали свою работу, собирались у «тигра», оживленно обменивались мнениями, подавали советы. Эти минуты были большим облегчением для пленных и, хотя рабочий день удлинился, они расходовали сил и энергии не больше, чем в прежние дни.
Выгадав удачную минуту, Шевелев и появился у окошка кладовой с дрелью и сверлами.
— Это сдаю... Круглый напильник нужен. — И тихо изложил свою просьбу.
Кладовщица не испугалась, а скорее растерялась, огорчилась. Виновато посмотрела на Шевелева.
— Этого у меня нет.
— Может, раздобудешь где? Очень нужно. И главное — срочно. Завтра бы... — Иван Степанович честно выполнил свою миссию.
Девушка нахмурила чистый лоб, проверяя память, и тяжело вздохнула.
— Нет, этого достать не могу. Не видела даже.
— У танкистов наверняка водится. Зашла бы к ним...
Девушка отпрянула от окна. Только по губам Иван Степанович понял, что она сказала: «Нет, нет, нет...» Идти к танкистам, в их комнату, заигрывать с этими жеребцами было выше ее сил.
При первой же возможности Иван Степанович сообщил Полудневому:
— Пустой номер.
— Хорошо просил?
— Просил.
— Что делать будем, дядя?
Этот вопрос был обращен не к Шевелеву. Этот вопрос Полудневый задавал сам себе.
Люба была в отчаянии. Теперь она не сомневалась, что несколько пленных, поставив на карту свои жизни, намереваются захватить «тигр», и страдала от мысли, что ничем не может помочь им. Она давала бутерброды, сумела определить толщину стен... Все это мелочи.
Им нужна книжка с описанием материальной части танка «тигр». Где достать эту книгу?
Рабочий день кончился, пленных увели в лагерь. Получая свой жетон, пожилой ремонтник со шрамом на щеке вопрошающе глянул на нее: а может, что придумала, может, догадалась, где добыть нужные странички? Она отрицательно качнула головой — ничем не может обнадежить, ничем...
Люба делала последние записи в своей «бухгалтерии», она следила, чтобы отчетность по кладовой всегда была в ажуре. В коридоре послышался топот, заскрипели ступеньки деревянной лестницы, ведущей на второй этаж. Это мастера. Сейчас начнут мыться, переодеваться, одеколониться и, поужинав, сядут писать письма: «Дорогая Клара, дорогие дети! Ваш муж и отец, слава богу, жив и здоров и находится в безопасном месте...» Впрочем, кто-либо из них обязательно заглянет в кладовую, чтобы попытаться полюбезничать с русской девушкой. Восемь мастеров — восемь мужчин, тоскующих о домашнем уюте, ласках добропорядочных жен. Любу тошнило от взглядов их маслянистых глаз, трусливых ухаживаний, тяжеловесных комплиментов, хихиканья и раскатов утробного хохота. Хорошо, что Верк по ее просьбе строго предупредил своих соотечественников — никаких флиртов с кладовщицей.
В коридоре кто-то завозился, но на этот раз дверь открыл не мастер, а танкист, белокурый красавец с фельдфебельскими нашивками на погонах. Его фамилии Люба не знала, но слышала, что товарищи называли его Густавом. Ничего не сказав, Густав остановился на пороге, вынул из кармана губную гармонику и, прислонившись плечом к дверному косяку, часто мигая белобрысыми ресницами, начал играть «Катюшу». Он играл и неотрывно смотрел на Любу ледяными серыми глазами. Иногда казалось, что он винится перед девушкой, раскаивается, зовет ее куда-то, строит перед ней роскошные воздушные замки. Он играл самозабвенно, старательно выдувал писклявые ноты, вкладывал в музыку душу, и в глазах его, обращенных к Любе, таял лед, появлялись нежность, страдание. За «Катюшей» последовали тирольские песенки, их сменила русская «Метелица».
Когда какой-то мастер, привлеченный музыкой, открыл дверь, Густав, не меняя позы и не прекращая игры, одним небрежным ударом ноги вытолкнул его в коридор. Люба поняла: Густав сильно пьян.
— Три дня — едем на фронт, — сообщил он, вытер губы и заиграл снова.
Сыграл два куплета и оторвал гармонику от губ.
— Фронт, война, — произнес он обреченно и выпучил глаза. — Танк, пушка — бух, бах! Та-та-та-та-та-та... Трах! Бах, бух!
Изгибаясь всем телом, взмахивая руками, корча страшные гримасы на лице, Густав, точно маленький мальчик, играющий в войну, долго показывал, как несется танк, стреляют пушка и пулеметы, трещит что-то под гусеницами, взрываются и горят при прямом попадании советские танки, тогда как неприятельские снаряды отскакивают от брони «тигра», точно резиновые мячики.
Все он показывал в темпе, даже капли пота выступили на лбу.
Люба продолжала делать нужные ей записи и терпеливо кивала головой. Этого Густаву показалось мало. Ему хотелось, чтобы русская кладовщица полностью представила себе ту важную роль, какую он, фельдфебель-башнер, играет среди других членов экипажа, когда их танк вступает в бой. Чтобы внимание девушки не отвлекалось от его рассказа, он вырвал из ее рук карандаш и снова начал гудеть, бахать, щелкать языком, вертеться с выпученными глазами, изображая, как он быстро находит цель и, посылая снаряды, безошибочно метко поражает ее.
Все это было похоже на воинственные ритуальные танцы мужчин диких племен перед тем, как отправиться на охоту или совершить нападение на соседей. В этот момент Густав, несомненно гордившийся своим арийским происхождением, отличался от дикаря из людоедского племени только тем, что, вместо набедренной повязки из пальмовых листьев, на нем были брюки и отлично сшитая кожаная куртка.
— Я поняла, я все поняла... — кивала головой Люба, думая с тоской, что пьяного фельдфебеля не так-то просто будет выдворить из кладовой, и ей придется задержаться на рембазе дольше обычного.
А молодой гитлеровский танкист только распалился, даже пена выступила у него на губах. Видимо, ему давно хотелось покрасоваться перед строгой русской девушкой, не лишенной привлекательности даже в рабочей спецовке, вызвать у нее восхищение своей героической особой, но, будучи трезвым, он не позволял себе этого. И вот сейчас прорвало. Очевидно, боясь, что для Любы останется многое непонятным, Густав вынул из внутреннего кармана книгу в плотной картонной обложке, раскрыл ее на том месте, где находился занявший всю страницу рисунок танка в разрезе, и, тыча пальцем то в сидящего за пушкой башнера на рисунке, то себя в грудь, снова начал вертеться и вскрикивать, как бесноватый.