Страница 64 из 69
Я покачал головой.
— Ну ничего, напишете, — успокоил он меня. — Гайша за вас ручается. Сколько, по-вашему, будет составлять вся вещь?
Я ответил, что пока думаю только о первой части, это что-нибудь вроде 180-185 страниц на машинке.
— Значит, около восьми листов, — подсчитал он. — Так сделайте ровно восемь, по два листа на четыре номера. Это будет как раз то, что надо. Договорились.
— А ты дай, дай ему номер, — сказал Бочарников.
— Нельзя, — строго улыбнулся редактор, — сигнал из редакции не выпускается. Дня через три я дам десяток. Вот зайдет за договором и получит.
И тем не менее номер я получил тогда же — чудесный, сыроватый еще, пахнущий типографией номер с синей печатью наискосок — «Сигнальный».
Из Союза писателей мы зашли в крошечный ресторанчик, что был рядом на углу, и тут редактор мне сказал, что со следующего номера журнал будет выходить в большом формате с красочной обложкой, цветными вкладками, рисунками в тексте.
— Иллюстрировать будем богато, — сказал он мне, — специально связались с Союзом художников. Я насчет вас думал. Даже уже говорил мельком с одним. Поговорите и вы. Он завтра придет в редакцию. Его звать...
(Так — замечу в скобках — я познакомился с чудесным мастером и человеком Валентином Осиповичем Антощенко-Оленевым. Он тогда еще не носил своей знаменитой бороды, наоборот, был всегда чисто выбрит, молод, очень подвижен, писал большие красочные полотна, портреты — «Куляш Байсеитова», «Портрет партизана». И только-только пробовал себя в линогравюре. Мне даже кажется, что те листы, которые он принес в редакцию, — иллюстрации к началу романа — и были его первыми работами в этом направлении.)
...Редактор сказал, что я сразу же должен засесть за работу, — надо, как он выразился, приделать хорошее эффектное начало. И это не терпит никакого отлагательства. Нельзя задерживать сдачу первой книги журнала за 1938 год — и я понимал его буквально, так что был готов прийти домой и сейчас же сесть за работу.
По дороге я уже придумал это начало и шел, повторяя про себя его первые строки. И они для меня были легки и певучи, как стихи. Я гудел их под нос и вслушивался в их внутреннюю музыку. Она — эта музыка биения строки — всегда значила для меня очень многое. Я сейчас же чувствовал провал в предложении, его риторическую ущербность и бедность — и был уверен, что и читатель это чувствует тоже. Когда фраза правильно, четко организована, ее легко читать. Она не заключает в себе ничего излишнего ни в отношении к слову, ни в отношении к наполнению этой фразы. Тут и проявляется главная особенность ритма прозы. Он растет сам из себя, сам себя организует и существует по собственным своим законам. У каждого писателя и даже у каждого отдельного произведения свой собственный особый ритм. Нельзя в «Мертвые души» вставить кусок повестей Белкина — сразу выявится не только стилистический, но и метрический разнобой. Читатель сорвется с ритма. А это очень болезненно.
Я прошел к себе. Все спали. Спали соседи, спала хозяйка, спал ее муж отец моего ученика, — он прекрасно ко мне относился, но никогда не верил, что я могу писать книжки. «Да рази писатели такие? — резонно отвечал он на робкое возражение своего сына. — Вот посмотри: в книге у тебя писатели Александр Сергеевич Пушкин, Толстой, Тургенев, Горький — ну? Похожи?» — и победно смеялся.
Все спали — мне некому было показывать своего «Державина». Но я и не хотел ничего показывать. Я просто открыл журнал и стал читать. Но теперь я читал отчужденно, холодно, как постороннюю мне вещь. И вдруг музыка, звучащая во мне, стала глохнуть, глохнуть и исчезла совсем.
Я больно споткнулся о первую шероховатость. Это было так, как будто в темноте я налетел на косяк. Я даже ошалел немного, но потом так же я налетел и на вторую, и на третью промашку. Ясный, трезвый типографский текст обнажил все — и я увидел свои недоглядки, излишества, неуклюжесть оборотов, казенную гладкопись, невыразительную и бойкую скороговорку.
Тогда я взял лист бумаги и снова стал читать кусок с начала, делая пометки. Марать сигнальный экземпляр я не решался: а вдруг потребуют назад. Так и сидел и корпел, пока не услышал, что по улице идут, громко разговаривают и смеются.
Тогда я встал и вышел во двор. Все было белым-бело. За ночь выпал первый мягкий снежок и закрыл всю грязь и лужи. Деревья стояли тихие и мягкие, и нарядные — на них висели большие снежные гроздья. Сейчас в тени они казались голубоватыми. Значит, я не заметил, что просидел всю ночь, но спать не хотелось. Я весь был в ясном, не терпящем отсрочки настроении готовности. И еще я испытывал тихую радость творенья, какое-то новое сознание себя, что-то появившееся во мне совсем недавно, может быть, даже сегодняшней ночью.
Так я постоял и посмотрел и пошел к себе — надо было работать. И я знал, как это неотложно.
...Через три месяца в журнале начал печататься мой роман под несколько странным, но вполне понятным для меня заглавием — «Крушение империи» (можно было, конечно, спросить, какое же крушение царской России подразумевает автор романа, говоря о веке Екатерины, — но в этом заглавии для меня и заключалась основная идея произведения). Теперь в нем было уже не сорок, а двести с чем-то страниц. Да и большая часть тех сорока была мной переписана сызнова. Скоро вышло и отдельное издание с иллюстрациями Заковряшина.
Вот все это, взятое вместе, и было редким счастьем, необычайным везением, выпавшим однажды на мою долю, — в знойное лето и тихую южную зиму 1937-го — тревожного, напряженного и, конечно, уже предвоенного года. Так что в этом отношении я ничего не солгал своему автору. Вот только слова о том, что роман «прошел без сучка и задоринки», были безусловно лишние — два месяца я строгал, вырезал, убирал эти проклятые сучки и задоринки. Набил себе даже мозоль на пальце, и все равно некоторые из сучков торчат и до сих пор.
Вот что я мог бы рассказать своему недовольному автору в ответ на его настойчивый вопрос — бывает ли в жизни такое?
Да, раз в жизни и такое бывает, конечно.
ПОЭТ И МУЗА
Стихотворения
Державин
О, домовитая ласточка,
О, милосизая птичка.
Грудь красно-бела, касаточка,
Летняя гостья, певичка.
. . . . . . . . . . . . . .
Восстану, — и в бездне эфира
Увижу ль тебя я, Пленира?