Страница 6 из 69
Мать сидела прямая и длинная, крупная слеза ползла по ее щеке.
— Обязательно пустят, — сказала она глухим голосом, — там в барском доме одной утвари на тысячу рублей стоит.
— На тысячу рублей, — радостно подхватил мужичонка, — да ведь и то сказать, теперь и на тысячу рублей того не укупишь, что в одной барской комнате помещается. Разве теперь где такую мебель делают? Надысь Ивашка Гуськов заходил ко мне да все выспрашивал, сколько, мол, по росписи баринов кабинет стоит и кто его делал — из свойских кто али со стороны.
— Зачем это ему? — испугалась матушка.
Мужичонка вздохнул и переступил с ноги на ногу.
— Да разве злого человека узнаешь? — загадочно сказал он и даже плечами пожал. — Я, милостивица, чужих думок не отгадчик. Я только так, по холопской верности, до тебя довожу.
На какую-то долю минуты оба замолчали.
Матушка шуршала бумагами и вздыхала.
— Да он ровно и мужик-то поведения твердого, не смутьян, не бунтарь, сказала она наконец.
— Не смутьян, матушка, не смутьян, — охотно подхватил мужичонка. — Про кого, про кого, а про него доподлинно сказать можно, что мужик с рассудком. И бога боится, и властей почитает. Да ведь оно, милостивица наша, и все так. Вот сюды ехал — так слыхал, робята обсказывали, — самарский батюшка, уж на что над людьми высоко поставлен, так и тот, когда Пугачев на черном коне въехал, к злодейской ручке яко к царской деснице прикладывался. А ведь он не нашему хамью чета. На своем веку, наверно, не одну академию превзошел. Наш брат мужик — дурак: кто ему свободу посулит, за тем он потянется. Царицыны войска с ружьями и пушечками, а наш вахлак — с дубьем да с косой прет. Ну и случается, милостивица, что косой царские пушечки и отбивают. А потом из них по командирам да по царским солдатикам палят... Пушка, она, матушка, дура. Ей что по своим бить, что по чужим — все одно.
Державин стоял, притаившись за толстой и неуклюжей, как гриб, деревянной подпоркой. Ласковый голос мужика не внушал ему доверия. Матушка внизу сидела неподвижная и скорбная, как каменная фигура на дворцовом фасаде.
— А надысь что было, — сказал мужичонка и понизил голос до тишайшего шепота, но не слухом, а каким-то шестым чувством Державин все-таки продолжал его слышать. — Приезжал к нам в Богородское черный, носа нет, и говорит как в бочку — бубу-бу. Остался ночевать и мужикам советует: вы, говорит, дураки. Как дураками-вахлаками были, так дураками и подохнете. Что вы, говорит, дураки, смотрите. Вы, говорит, как государь приедет, сразу господ по рукам и по ногам, да в ригу. Наш батюшка, говорит, за каждую барскую голову большие деньги платит. А я ему и говорю, — у нас, мол, господа ничего, хорошие, да и живут они не здесь, а в городе. А он этак на меня одним глазом повел и говорит — что это у вас за старый невежа объявился? У тебя, говорит, старый невежа, борода по колено, а ума в голове как у того воробья, что под стрехой. Нет своих господ, так чужих бей. А что хороший барин — так на то пословица есть: «Хвали сено в стогу, а барина в гробу. Понял? Хотел я тут ему одно слово сказать, да смотрю, мужики как волки ощерились, глаза в землю и молчат, слушают. Вот, матушка, какие у нас дела в деревне делаются. Ивана Горбеца знать изволите? Уж на что лядащий, в чем дух держится, а и тот, почитай, каждый день батюшку ждет не дождется. Вот оно, матушка, какие дела-то.
Фекла Андреевна уже давно не отвечала мужичонке. Она сидела, опустив голову, и плечи ее тряслись.
Тогда Державин спустился на ступеньку ниже.
— Матушка, — крикнул он. — К вам приказчики, в кухне дожидаются.
Фекла Андреевна быстро подняла кверху большие заплаканные глаза и покраснела. Ей было стыдно, что ее умный, взрослый сын застал ее плачущей перед холопом. Она украдкой посмотрела на него. А он уже сошел с лестницы и стоял перед ней прямой и серьезный. Синие глаза смотрели на мать отчужденно, издалека, не любя и не жалея. Старосту он как будто и не видел.
— Я сейчас, Гаврюша, — робко сказала Фекла Андреевна. Собрала бумаги, посмотрела на сына еще раз и вдруг заторопилась к двери. За ней, ковыляя и охая, тронулся было и ласковый мужичонка. Но Державин положил ему руку на плечо, и тот остановился.
— Постой, — сказал он спокойным голосом. — У меня до тебя дело есть. А вы идите, матушка, идите.
Фекла Андреевна увидела, как у сына дрогнула щека, и подумала: «Вылитый отец».
Приказчиков в кухне она не застала. Но когда захотела возвратиться обратно низом, то нашла дверь гостиной запертой.
По галерее подниматься она не решилась.
А староста до самой своей смерти помнил и неоднократно пересказывал землякам разговор с молодым барином.
— Ты что же, — спросил его молодой барин, — будешь старостой села Богородское?
— Так точно, барин, — ответил староста, чувствуя, что его пробирает дрожь от этого спокойного и неподвижного голоса. — Осьмнадцатый год по барской воле в Казань хожу.
— Так, говоришь, неспокойно в деревне? Балуют? — спросил барин.
— Хоть и не балуют, — ответил староста, не зная куда девать глаза, -но если по истине вам обсказать...
— Так вот слушай, — барин взял его за плечи и придвинул к его лицу свое бледное, длинное лицо с раширенными глазами. Дальше он говорил медленно, как гвоздь вбивая каждое слово в сознание старосты. — Если хоть одна мразь посмеет мыслить к самозванцу, вору и бунтовщику Емельке Пугачеву, то я сам, понимаешь, сам, — он ткнул себя пальцем, — приеду с войсками в деревню и повешу каждого десятого. А всех остальных — буду сечь до потери живота. Понял?
Староста молчал.
— Понял? — спросил, не повышая голоса, молодой барин.
— Понял, — ответил тихо староста.
— А вора «батюшкой» называть не смей, — крикнул Державин и взмахнул кулаком. — Он тебе не батюшка, старый хрыч, а раскольник и беглый казак Емелька Пугачев. Слышишь?
— Как не слыхать — слышу, — хмуро ответил староста.
Барин подошел к двери и отпер ее.
— Иди.
Мужичонка дошел до порога и вдруг остановился.
— А у нас, — сказал он хмуро и как будто нехотя, — был, баринок, такой случай: пороли одного мужика за то, что он Пугачева царем величал. Как следует пороли, до кровей, а он после сотой палки встал, улыбнулся барину в лицо и говорит: «Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович». Его по такому случаю на рогожу и опять. Всыпали двести палок, — а он отдышался и говорит: «Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович». Так до шести раз пороть принимались. Вынесли мокрого, как свежанину, а он лежит и зубы показывает, понимай, значит, что улыбается. Барин подошел, расчувствовался, сам, говорит, виноват, братец. А тот ему с рогожи улыбается и губами шевелит. Голосу-то нету, так он губами: «Да здравствует Пугач и царь Петр Федорович». Вот как, баринок, бывает. Ты на меня не гляди, я — старик, мне што, я не сожгу и не ограблю, а ты на молодых, баринок, смотри, на молодых, — он поклонился и быстро вышел из комнаты.
Державин бросился за ним следом, подбежал к двери, но раздумал и махнул рукой.
В ночь на 27-е, загоняя по дороге лошадей и колотя станционных смотрителей, в Казань прибыл главнокомандующий. Кроме чрезвычайных и наисекретнейших инструкций, он вез с собой кипу правительственных манифестов, видом и содержанием которых был явно недоволен. Дорогой несколько раз он вынимал их из сумки, пытался просматривать, но бросал на половине. Манифест был напечатан на шершавой серой бумаге, крупными славянскими буквами, поэтому прочесть и понять его мог только человек, хорошо знающий славянское письмо. Впрочем, он и предназначался для чтения и толкования с церковного амвона.
Бибиков никак не мог понять, что побудило императрицу апробировать эту нескладную, трескучую грамоту. Он думал также, что в и без того сложную военную и политическую ситуацию она неминуемо внесет путаницу и даст возможность для самых смелых толкований. Причин было много. Не говоря уже о совершенно недопустимом слоге, окончательно затемняющем убогий смысл манифеста, и всех этих пышных риторических фигурах, длиннейших и нескладных периодах, обильных славянских речениях, — манифест был просто двусмыслен, за грудой пышных фраз автору манифеста не удалось скрыть самое главное испуганную растерянность петербургского правительства. Посулы и угрозы, начинающие и кончающие грамоту, производили просто жалкое впечатление. Да, в конце концов, и во всей этой нелепой дуэли императрицы с беглым арестантом реальным были только те 25 тысяч, которые правительство обязывалось выплатить за голову живого Пугачева. За мертвого эта сумма понижалась до 12 тысяч. «А за мою голову, — подумал Бибиков, раздувая ноздри, — Пугачев заплатит 200 тысяч — за мертвого или за живого, все равно».