Страница 12 из 16
— Неужели не было даже элементарного следствия, никаких проверок?
— Вот вам пример того, как это делалось. В обвинительном заключении было сказано, что профессор Рамзин — участник разработки плана ГОЭЛРО, организатор и первый директор Всесоюзного теплотехнического института, обвиненный как один из руководителей «Промпартии», — когда ездил за границу в командировки, встречался с Третьяковым, получал от него деньги, инструкции…
— Третьяков — это председатель экономического совета при Временном правительстве, член правительства Колчака, активный деятель белой эмиграции?
— Да. Но в 1929 году он был завербован нашей резидентурой в Париже, стал нашим секретным сотрудником. Почему же он давал Рамзину деньги и директивы, а нам ничего не сказал? Дали указание резидентуре его допросить: может, он один из главных вредителей и действительно встречался с Рамзиным? Вызвали Третьякова на конспиративную встречу: «Вы читали в газетах показания Рамзина?» — «Читал. Но я его в глаза не видел! И какие у меня деньги, когда я у вас попросил 500 франков, чтобы выйти из трудного положения?!» Сотрудник резидентуры, однако, действовал по инструкции: «Мы верим рамзинским показаниям, а вам — не доверяем. Мы свяжемся по вашему поводу с руководством…» А руководство уже дало указание, чтобы его запугать, — мол, если он не будет давать нам таких показаний, как Рамзинг то мы объявим за границей, что он наш секретный сотрудник, тогда эмиграция с ним расправится…
На следующей встрече Третьяков вытащил из кармана чистый лист бумаги, расписался на нем и говорит: «Если вы мне не верите — пишите сюда все, что хотите. Только меня предупредите, чтобы я мог скрыться». Представитель резидентуры доложил, что сведения не подтверждаются… Кому верить? Показаниям Экономического управления или своему источнику? Артузов настоял, чтобы поверили источнику и продолжали с ним работу… Хорошо, что в это время в Москве уже процесс закончился, про него начали забывать. В общем, дело Третьякова было прекращено…
— И что, даже после всего этого он продолжал работать на нашу разведку?
— Да, он в течение десяти лет давал ценнейшую информацию о деятельности самой сильной монархической организации — Российского общевоинского союза. В принадлежавшем ему доме комнату в первом этаже занимал штаб генерала Кутенова, а сам Третьяков жил как раз над этой комнатой и устроил подслушивающий аппарат… Таким образом мы были предупреждены примерно о тридцати террористических командировках — раньше, чем они осуществились. Третьяков также спас нашего агента генерала Скоблина, который осуществил в Париже похищение и вывоз в СССР генерала Миллера, сменившего Кутепова на посту руководителя РОВС… Жизнь Третьякова оборвалась в 1943 году, когда он был арестован в оккупированном Париже и расстрелян. Патриот со сложной судьбой, принесший громадную пользу Родине. Не думаю, что в этой обстановке Артур Христианович просто «принял информацию к сведению» и продолжал, абстрагируясь от всего происходящего, делать свое дело…
В следственном деле Артузова — это страшное дело, в котором есть только отпечатанные на машинке признания: «я — шпион японский, английский, шпион немецкий» и каракули, совсем не похожие на его обычную четкую подпись — чудом сохранились два письма Артузова, написанные им до ареста Менжинскому и Ежову. Сказано там также про письмо Сталину, но его не оказалось…
«Вячеслав Рудольфович! — писал Артузов Менжинскому. — Я не понял смысла вашего замечания, сделанного мне в момент моего последнего назначения». Это при назначении Артура Христиановича начальником ИНО. И далее: «…Итак, моя лояльность к вашей линии, к вам лично взята под сомнение. Вы для меня не только председатель, олицетворяющий линию партии и нашей борьбы, но еще и Вячеслав Рудольфович, любимый руководитель, первый мастер нашего дела. С вашим именем связаны совместные прекрасные работы. В ваших словах я узнал черты моей характеристики, составленной Ягодой. Когда я был привлечен к участию в следствии над сопроцессником Рамзина, я всеми силами старался путем допроса вскрыть отдельные противоречия в материалах следствия. По отдельным фактам у меня возникали сомнения. Но я вас спрашиваю: есть ли хоть один факт, который бы показывал, что я сознательно подбираю материалы для критики линии Ягоды в нашей работе, проистекающие чаще всего от недостаточности подготовленности нашего рядового следователя, призванного решать очень сложные вопросы следствия? Это вовсе не значит, что я когда-либо сомневался в вашей линии, Вячеслав Рудольфович. Наоборот, я считаю всякую критику… разрушением ГПУ в наиболее ответственный момент… Мне кажется, я не должен доказывать, что у меня нет никаких карьеристских стремлений, никогда этого рода стимулы мной не руководили, поэтому мне так дороги традиции Дзержинского оставаться на верности дружной работе, отсутствие каких бы то ни было внутренних раздоров и недоверия. Боюсь, из меня не будет работника в условиях, когда нужно доказывать свою лояльность. Очень вас прошу, дорогой Вячеслав Рудольфович, отпустите меня на другую работу. Во всяком случае, я считаю совершенно для себя невозможным оставаться в Коллегии при наличии малейшего сомнения с вашей стороны в моей лояльности или преданности вам, как нашему руководителю».
— Нам очень сложно понять такую воистину фанатичную веру в партию и ее вождей. Хотя, наверное, именно эти вера и верность позволили большевикам взять власть в 1917-м, победить в Гражданскую и Великую Отечественную, дважды поднимать страну из разрухи… Наверное, просьба «отпустить на другую работу» продиктована именно этими высшими идеалами…
— Артузов был человеком бескорыстной честности, принципиальный. Он, как и все честные чекисты, считал, что вина в происходящем лежит на Ягоде, отчасти — на Менжинском, который потакает ему, на руководящих кадрах, слепо выполняющих указания Ягоды. Что это карьеристские, разложенческие явления в руководстве. У них и в мыслях не было, что это идет сверху. Конечно, если бы они это знали… Что тогда было бы? Думаю, тогда бы люди не стрелялись, не уходили из органов. Во всяком случае, было бы что-то другое… Трудно сказать, что.
— Вы говорите, что все шло «сверху». А может, это версия историков?
— Известно ведь, какие директивы давались Менжинскому и Ягоде. Я познакомился с письмами Сталина, находившегося в отпуске, — даже на отдыхе он ставил задачи своим соратникам, задавал им вопросы, отдавал распоряжения…
Вот письмо Молотову: «Совершенно секретно. Только лично. 6 августа 1930 года. Вячеслав! Я думаю, что следствие по делу Кондратьева, Громана, Садырина нужно вести со всей основательностью, не торопясь. Это дело очень важное. Все документы по этому делу нужно раздавать членам ЦК. Не сомневаюсь, что вскрыта прямая связь через Сокольникова и Теодоровича, между этими господами и правыми — Бухариным, Рыковым и Томским. Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять…» Вместо приговора суда — указание Генсека. Нужны ли еще доказательства?
— Может, здесь как-то можно оправдать Сталина тем, что вопрос ему казался важным, принципиальным…
— Ну а как вам такая резолюция из решения Политбюро «по факту пожара, возникшего в квартире тов. Л. М. Кагановича». Это — апрель 1937 года:
«Поручить Ежову организовать в специальном порядке строжайшее расследовать дело о пожаре у тов. Кагановича, имея ввиду, что ЦК рассматривает этот пожар не как случайное явление, а как организованное врагами». «ЦК рассматривает…»!
Сказанное можно подтвердить и тем, что Ягода и его «сподвижники» были для Сталина всего лишь «оружием», «расходным материалом». В 1936 году из отпуска Иосиф Виссарионович прислал следующее распоряжение: «Мы здесь посоветовались с Ждановым, и решили, что Ягоду нужно снять с работы и заменить его Ежовым. А заместителем председателя оставить Агранова».
В 1936 году всемогущий нарком внутренних дел СССР Ягода превратился в наркома связи. Через полгода его арестовали и 13 марта 1938 года приговорили к расстрелу на процессе но «антисоветскому правотроцкистскому блоку». Разумеется, никакого отношения к троцкизму Ягода не имел, да и сам процесс был инспирирован его же, ягодинскими, «наследниками» и учениками во главе с Ежовым. Впрочем, и их вскоре ждала та же участь…