Не смотри мне в глаза...

Наталья Кочелаева

Не смотри мне в глаза

Часть первая

ЕЛЕНА

ГЛАВА 1

Из какого-то прискорбного, не свойственного мне ранее кокетства я отказалась позировать для фотосъемки и дала журналисту свою старую фотографию. На ней я молода и прекрасна. Толстая темно-русая коса переброшена через правое плечо. Гладко зачесанные назад волосы – никаких челок, крендельков и начесов! – подчеркивают строгую красоту лица. Огромные глаза глядят насмешливо, нежный рот сжат, в повороте головы видна недюжинная воля. Тонкие руки с непростыми перстнями на длинных пальцах скромно сложены на коленях. Черное платье облегает стройный стан. Я молода и прекрасна. На этой фотографии мне пятьдесят шесть лет.

Я родилась в одна тысяча девятьсот… Не будет ли с меня и этих двух чисел? Последние выветрились из памяти, и даже паспорт мой беззастенчиво лжет. Я родилась в неподходящий для этого год, в год, когда Россия только вздохнула после одной революции и с веселым ужасом предчувствовала вторую. Не только год, но и день был выбран мною неудачно. Тридцать первое декабря, последний день уходящего года. Бедная мама родила меня в канун Нового года. Удался праздник в семейном кругу!

Собственно, никакого семейного круга и не было. Они заключили брак меньше года назад и нанимали две меблированные комнаты в семейном доме. Родители мои были из «новых людей», вместо Библии читали «Что делать?» Чернышевского и между собой толковали все про «народов идеал, свободу золотую», «разумный эгоизм» да «эстетические отношения искусства к действительности». Их брак, разумеется, тоже относился к действительности чисто эстетически – они сбирались «пойти рука об руку в светлое будущее, трудясь на благо…» и так далее, все в духе той эпохи. Все проходили в школе роман Чернышевского «Что делать?». Туманно-возвышенные принципы не помешали, однако, моим родителям выполнять супружеские обязанности со всем пылом молодости. Они ведь были так юны, так яростно влюблены друг в друга, так невинно простодушны!

Матушка моя, Арина Касьяновна, происходила из духовного звания. Поповна рано осиротела, осталась за хозяйку у остывающего домашнего очага. Отец Касьян Воздвиженский был огромный, рыжий, кривой поп, пил горькую и отнюдь не избегал общества кухарки Матрешки. Отчасти такие его пристрастия и были причиной того, что дочь Ариша сбежала в Петербург, поступила на курсы и вышла замуж, обойдясь без отцовского профессионального благословения. Впрочем, эта партия могла бы считаться блестящей и для более знатной барышни. Отец мой происходил из «хорошего» рода, но с семьей своей, как и матушка, отношений не поддерживал, раз и навсегда разойдясь взглядами с авторитарным дедом. Портреты этого моего прадеда я не раз видела в последнее десятилетие по телевизору. Бывают такие программы, которые выбрасывают на поживу публике царственные объедки былого величия России. Как правило, за кадром их еще комментирует такой бесполый голос, интонации которого странным образом превращают любой поступок героев передачи в значительный и бессмертный жест. Ну да бог с ними, с комедиантами новых времен, пусть кривляются и завывают. Мне нет до них дела, я хочу еще поговорить о своих родителях. Странно думать, что память о них умрет вместе со мной…

Итак, мой отец, отпрыск древнего дворянского рода, был также студентом-медиком, жил по-студенчески бедно и даже давал уроки в мещанских домах, готовил к поступлению в гимназию великовозрастных оболтусов и получал за это ничтожную плату. Жизнь тогда была дешева, мать с отцом имели возможность не только снимать жилье, питаться и одеваться, но даже приглашать гостей. Угощением служила чайная колбаса и французские булки, гости пили пиво и говорили о Льве Толстом. Хозяин квартиры, учитель словесности в отставке, порой заглядывал на огонек к квартирантам и принимал участие в горячей дискуссии. Так, вероятно, проводили время гости родителей и в предновогодний вечер, когда моя матушка почувствовала первые схватки. Она отошла в спальню и позвала к себе отца. На удивление студент-медик совершенно потерял голову, узнав, что вот-вот станет отцом. Впопыхах он стал одеваться, искал шапку, калоши, ронял вещи, вскрикивал и чертыхался. Матушка моя следила за ним с абсолютным спокойствием и курила папироску, стряхивая пепел на хозяйский вытертый ковер. Когда папенька наконец привел акушерку – надо думать, хмельную и недовольную, – матушка уже благополучно разрешилась от бремени. Акушерка оказала ей кое-какие необходимые услуги и ушла, получив мзду, а мама получила возможность взглянуть на меня. То, что она увидела, ее испугало. Левая щека младенца женского пола – моя щека! – была обезображена розово-багровым родимым пятном. Пятно затрагивало даже шею и висок. Прибежавший на ее вскрик отец успокоил роженицу выспренними фразами о том, что смазливая мордашка – не главное в женщине, что душевные качества и ум, которые во мне разовьются под благотворным влиянием родителей, помогут компенсировать изъяны внешности, упомянул «новых людей» и эмансипацию. Краснобайство его было насквозь фальшиво – сам-то он женился на женщине замечательной красоты, хоть и несколько простонародного толка. На моей маме то есть. Не умея успокоить жену пустыми фразами, он заверил ее, что в скором времени медицина начнет справляться с подобного рода неприятностями – с помощью электричества. Как мы видим, тут он был не так уж и не прав.

Но родимое пятно осталось при мне на всю жизнь. Его предлагали убрать много раз, но я не соглашалась. Чудодеи-врачи из швейцарской клиники подтягивали мне веки, щеки, шею – я умоляла их не трогать пятна. Оно только чуть передвинулось к уху. Всей кожи, что с меня срезали, хватило бы на новую обивку моего кабинетного дивана, это уж точно.

Итак, познакомившись со мною и поздравив супругу, мой отец вернулся к гостям, которые и не думали расходиться, а спокойно ждали развития событий. Они вновь принялись за колбасу и Льва Толстого, а мы с матерью заснули, обе страшно утомленные.

Наша жизнь так и пошла дальше. Со свершением чуда материнства Арину Касьяновну перестали интересовать «вопросы», Лев Толстой и русская революция, отец начал с ней скучать и пропадать из дому надолго. Я почти не помню его. Остался в памяти блеск очков в тонкой золотой оправе, мягкие движения холеных, холодных рук в крахмальных манжетах. Он чаще появлялся, когда я болела, – быть может, только тогда он ощущал свою необходимость? Его образ причудливо вплетался в скарлатинный, дифтеритный, коревый бред. Семейные противоречия разрешились в духе той эпохи. Отца призвали на фронт в качестве военного врача. Через год он погиб в Галиции, там же и был похоронен. Мама показала мне Галицию на карте, и я удивилась:

где там было лечь моему большому, высокому отцу, если вся Галиция с ноготок? Потом, рассматривая старинные фотографии, я поняла, что отец был худощав и, скорее, маленького роста. Так что клочок земли для него нашелся.

Не помню, чтобы мы как-то особенно бедствовали. Потом я читала в мемуарах – был голод, на свои карточки люди порой ничего не могли получить, падали замертво на улицах… Конечно, еды было не вдосталь, куда-то исчезла даже докторская колбаса, даже колбаса из конины. Но каждый день пыхтела у нас на примусе каша, или селедочный суп, или поджаривались оладьи из ржаной муки. Как сейчас помню пронзительно-сладкий вкус сахарина – сейчас его ни за какие деньги не достать, а с каким наслаждением лизнула бы я жгучую крупинку! Бывало порой и молоко, и яйца… Мама все же не зря училась на своих акушерских курсах. Когда они только начинались, казались модным аксессуаром «новой женщины», практическая польза обнаружилась впоследствии. В то время, несмотря на разруху, на нехватку самого необходимого, на смятение и ужас перед завтрашним днем, детей родилось много, особенно мальчиков. Вспомнив деревенскую примету, качала головой моя Арина Касьяновна: «Быть войне». Она была права. Торопливо и щедро метала жизнь семена, и бойко прорастала молодая, здоровая поросль – та самая, которой суждено будет почти сплошь полечь в покос Второй мировой.