Яков Брюс

Сознавая в глубине души, каким чудовищным риском является вся эта затея, он, наконец, надеялся на счастливый случай, благодаря которому вообще удастся уклониться от выполнения столь опасных обязательств. «Надобно и то принять в соображение, — писал Остерман, — что король шведский по его отважным поступкам когда-нибудь или убит будет, или, скача верхом, шею сломит. Если это случится по заключении с нами мира, то смерть королевская освободит нас от дальнейшего исполнения обязательств, в которые входим».

Словом, Остерман советовал идти на уступки Герцу. Правда, логика Остермана практически была не столь простой и ясной, ибо он умел всегда запутывать свои мысли в сложную паутину многословия или, как писал Ключевский, «начинал говорить так загадочно, что переставал понимать сам себя». Вот так эта, по выражению того же Ключевского, «робкая и каверзная душа» влекла Россию к опаснейшей дипломатической авантюре.

Впрочем, у самого Остермана, кажется, начал заходить ум за разум. От неоправданного оптимизма он бросался к самой черной меланхолии. Заканчивая письмо Головкину и Шафирову, в котором он считал план Герца приемлемым, Остерман признавался: «Богу известно, как я утомлен, я не могу собрать мысли».

Каким образом ему удавалось влиять на Шафирова, вопроса не составляет: их связывала тесная дружба и духовное родство. Понятно также, что Головкин не всегда мог разобраться в туманных рассуждениях хитроумного немца. Но Петра, который, как говорят, умел поймать пулю на лету и понимал всё с полуслова, ему все же опутать до конца не удалось. Правда, до поры до времени царь как-то не вникал в аландские переговоры. Не зная, какие хитросплетения делает Остерман за спиной у руководителя делегации, царь был уверен, что Брюс сможет соблюсти интересы России. К тому же в Европе разворачивались такие дела, что голова могла пойти кругом. Да и в самой России Петру приходилось несладко — это был трагичный для него год дела царевича Алексея…

Вот приезжают эти разумники к царю и свою жалобу рассказали. А Петр Великий такой был: не любил бумаги писать, а сам до всего докапывался.

— Надо, говорит, посмотреть, что за испытание натуры такое.

И как приехал в Москву, взобрался на Сухареву башню. А Брюс только что собрался обедать идти. И как он отворил дверь, Петр ухватил его за волосья и давай таскать. А Брюс и понять не может, за что ему такое наказание от царской руки.

— Петр Великий! — кричит. — Да ты что это? Ведь за мной никакой вины нет!

— Врешь! — говорит Петр. — Есть: ты московскую торговлю портишь!

Трепанул еще Брюса раза два, а может, и три, и после того рассказал про купцову жалобу.

Тут-то Брюс и уразумел, каким ветром нагнало на него черную тучу, тут-то и понял, через что, собственно, воспоследовало ему наказание от царской руки. И тут он принялся разъяснять Петру свою практику насчет испытания натуры. А Петр еще не знал эту инструкцию насчет отвода глаз и не дает веры словам Брюса.

— И как это, говорит, возможно, чтобы отводом глаз сделать каркадила? Тут, говорит, может, какая другая наука?

А Брюс на своем стоит:

— Раз я, говорит, сказал «отвод», значит, и есть отвод. А так как, говорит, тебя берет сумнение, то идем сейчас на площадь, и там увидишь этот отвод.

— Ну, идем, — говорит Петр, — только смотри, Брюс, ежели ты подведешь пантомиму насчет брехни, я тебе по зубам двину.

А Брюс только посмеивается.

Петр получал информацию о ходе Аландского конгресса только из весьма скупых официальных донесений Остермана. О содержании его подробных секретных писем Шафирову он не знал. Вообще сам факт секретной переписки между Остерманом и Шафировым по вопросам не частного, а политического характера, которая велась тайно от царя, представлял собой действия, которые в дипломатической практике любой страны рассматривались как нечто совершенно недопустимое, граничащее с государственной изменой. Нетрудно представить, что произошло бы, если бы это стало известно Петру. Карьера обоих дипломатов наверняка сильно бы пострадала. Но, к счастью для Остермана и Шафирова, Петр об этом так ничего и не узнал. Нанести же какой-либо серьезный вред интересам России они просто не могли, даже если бы и хотели этого, из-за фактического провала конгресса. Вопреки всему основную политическую линию на Аландском конгрессе определял по велению Петра Брюс, и помешать ему не мог никто.

Аландская дипломатия Петра основывалась на последовательном проведении в жизнь сложного, но хорошо рассчитанного замысла. Здесь снова использовалась стратегия непрямых действий, представляющая собой сущность и душу дипломатического искусства, без чего, собственно, вообще нельзя говорить о существовании дипломатии в истинном смысле этого слова. Аландский конгресс должен был убедить западных участников Северного союза, что без помощи России они быстро потеряют всё приобретенное.

Поэтому Петр приказывал не отвергать даже совершенно неприемлемые предложения Герца, и Остерман в своей исходной позиции поступал строго по этой инструкции. Но для него эта позиция была окончательной, тогда как в действительности она была лишь предварительным этапом для дальнейших действий. Ведь Петр приказал Брюсу сообщить союзникам еще перед Аландским конгрессом, что «без их согласия ни в какие прямые трактаты не вступим».

Предварительное согласие с идеей союза с Карлом XII для войны против Европы и согласованный проект мирного договора должны были явиться превосходным козырем для того, чтобы в определенный момент поставить союзников перед выбором: либо они восстанавливают действие Северного союза и помогают Петру принудить Карла к миру, либо им придется вступить в тяжелую войну за сохранение полученных ими шведских владений в Северной Германии. Чтобы побудить их сделать правильный с точки зрения интересов России выбор, не было ничего более убедительного, чем уже согласованный проект мирного договора с Карлом XII.

Разумеется, они предпочли бы избежать войны ценой согласия признать за Россией шведские восточные прибалтийские провинции, уже завоеванные Петром. Ведь в конечном счете так и произойдет. Только из-за непредвиденных осложнений, вызванных внезапной смертью Карла XII, осуществление этого замысла надолго отодвинулось. Но именно он был единственной реальной программой аландской дипломатии Петра. Предварительное согласие с проектом мирного договора на основе плана Герца явилось, таким образом, переходным этапом, необходимым средством воздействия на Данию, Ганновер, Пруссию. Ошибка Остермана состояла в том, что эту дипломатическую операцию он принял за окончательную цель Петра.

Чтобы избежать ее, требовалось лишь очень внимательно изучить инструкцию Петра: «Вы по инструкции исполняйте со всяким осмотрением, чтоб вам шведских уполномоченных глубже в негоциацию ввесть и ее вскорости не порвать, ибо интерес наш ныне того требует, и весьма с ними ласково поступайте, и подавайте им надежду, что мы к миру с королем их истинное намерение имеем и рассуждаем, что со временем можем по заключению мира и в тесную дружбу и ближайшие обязательства с его величеством вступить»[95].

Для Петра важно было не разрывать конгресс только в ближайшее время, «вскорости», чтобы подать шведам надежду. Он подчеркивает, что обязательства Россия может взять на себя «по заключению мира», то есть после подписания договора. Инструкция Петра не оставляет никаких сомнений, что Аландский конгресс — лишь средство, этап для более сложной, более серьезной дипломатической операции.

Думать иначе — значит считать Петра способным совершить невероятную дипломатическую ошибку. Ведь принятие плана Герца было бы нарушением аксиомы дипломатического искусства, состоящей в том, что дипломатия должна прежде всего не увеличивать, а уменьшать число внешних противников. Между тем, приняв на себя обязательства по плану Герца, Россия получила бы вместо одного врага — уже разгромленной Швеции, по меньшей мере десяток новых противников, среди которых оказались бы все великие державы тогдашней Европы — Англия, Франция, Германская империя, не говоря уже о многих менее крупных странах.

95

Там же. С. 383.