Страница 16 из 172
Быть может, это самое письмо Льва Толстого, прочитанное в нужный момент и распространенное революционерами совершенно с иным расчетом, и было тем решительным толчком, который заставил мальчика искать другой дороги к «правде Божией». Прочитав уже студентом только что вышедшую статью Льва Толстого «В чем моя вера»[77], Григорий провел много бессонных ночей и решил повидать этого святого учителя жизни. По дороге домой в Никудышевку он это и сделал. Приехал в Никудышевку точно после причастия. Радостная просветленность, как солнце, играла на лице его, и какую-то прекрасную тайну, казалось, он носил в себе в течение всего лета. Ни с кем не хотел делиться своей тайной. Сказал только, что был в Ясной Поляне и видел Льва Толстого.
— Говорил с ним?
— Говорил.
— Ну и что же?
— Больше ничего…
— Врешь! Будет он разговаривать с первым встречным!
— Я не первый и не последний встречный…
Называли Григория Иосифом Прекрасным, потом «философом из Никудышевки». Теперь стали называть толстовцем. У Павла Николаевича и Дмитрия это прозвище «толстовец» должно было звучать, если не ругательно, то с укором в чем-то не похвальном для студента мыслящего. Только что появившаяся новая вера с основным догматом «непротивления злу насилием», с рецептом всепобеждающей любви после недавно совершенного террористического убийства была принята революционной интеллигенцией как осуждение всякой активной борьбы с самодержавием, а всеми передовыми людьми как полное уклонение от гражданской борьбы со всяким социальным злом действительности, — и столичная, а за ней и провинциальная печать, литературные толстые журналы единым дружным фронтом обрушились на «толстовское лжеучение»[78]. Лягать Толстого за вредное учение сделалось приличным тоном журналистики.
— Учение, вытекавшее из рабского положения и терпения русского народа, очень выгодно для всех наших темных сил, — говорил Павел Николаевич, ковыряя спичкою в зубах после ужина, и многозначительно смотрел в сторону Григория. Тот отмалчивался. Только покашливал. А Дмитрий злился и старался побольнее уколоть брата, явно убегающего в «стан праздно болтающих»[79]. Прежде чем встать из-за стола, он выпил залпом стакан вина и произнес по неизвестному адресу:
— Слякоть! Любовь, любовь…
И довольно красиво продекламировал:
— Эх вы, фарисеи! — произнес не выдержавший молчания Григорий. — Все еще хватаетесь за Христа! Требуете отмены смертной казни, называете ее позором человечества, а сами казните без суда и следствия!
И Григорий предупредил Дмитрия: выскочил из-за стола первым, нечаянно уронил свой стул и скрылся за дверями столовой.
Наступила долгая и неловкая пауза. Григорий поразил братьев несвойственной его характеру вспышкой. Дмитрий проводил Григория недоумевающим взглядом и потом, ходя по столовой медленными шагами, точно оправдывался:
— Мы вынуждены прибегать к террору, потому что все другие пути у нас отрезаны… Наконец, мы имеем право защиты, право мстить за виселицы той же монетой… Любовь! Милосердие! Вон любвеобильный граф попробовал взывать к милосердию Александра III, а тот и положил на его письме резолюцию: «Немедленно повесить!»
Павел Николаевич как бы очутился между двух огней. Он не мог пристать ни туда, ни сюда. Вздохнул и лениво произнес:
— Ну что же отсюда следует? Только одно: царь поступил нехорошо и, главное, неполитично, невеликодушно. Никто не сомневался, что он может повесить кого угодно и когда угодно. Григорий упускает только из виду, что никакое прекрасное государство немыслимо без употребления насилия. Если отнять у власти это право, общество превратится в толпу, в стадо баранов…
— Я с этим совершенно не согласен! — оборвал брата Дмитрий. — Современное буржуазное общество без насилия, конечно, развалится, но в новом, социалистическом, будет полная гармония интересов, прав и обязанностей, и потому не будет ни преступлений, ни наказаний и не потребуется поэтому никакого насилия…
Павел Николаевич сладко зевнул и лениво протянул:
— Ну, брат, это такая же «маниловщина», только под другим соусом: у Григория — под соусом любви и братства, а у тебя под соусом равенства!
Появилась мать со свечою и тревожно спросила Павла Николаевича:
— А не забыл ты послать нарочного за ветеринаром?
Павел Николаевич испустил неопределенный звук досады и раздраженно ответил:
— Забыл! Почему никто не напомнил мне до сих пор? Не могу же я все время думать о больной кобыле?!
— Тебе докладывали три раза… А сейчас пришла кухарка и говорит, что кучер плачет… Такая лошадь! Ничего вам не жалко…
Как-то странно, насмешливо прозвучала эта печальная новость о подыхающей кобыле, над которой кучер проливает слезы.
— Накормил, идиот, сырым клевером, а теперь плачет! Не ему, а мне приходится плакать! — еще раздраженнее сказал Павел Николаевич.
Мать насмешливо посмотрела на братьев и, махнув рукой, уходя сказала:
— Ну, и скажите ему спасибо! Вам некогда, так он за вас и плачет!
На Дмитрия умирающая кобыла не произвела никакого впечатления. Это хозяйственное несчастье даже не дошло до его сознания. Он снова было начал:
— Конечно, мы сейчас не можем себе точно и ясно предугадать всех подробностей при социалистическом строе, однако…
— А ну вас, с вашим социализмом! — швырнул брату Павел Николаевич и пошел сделать распоряжение о посылке нарочного за ветеринаром.
Тот приехал, когда кобыла сдохла. Кучера прогнали.
Мать приходила в отчаяние: все от рук отбились, никто помочь не хочет — как хочешь, так и справляйся с этой старой тяжелой машиной, как называл Павел Николаевич свое родовое имение в Никудышевке. Родное гнездо, отчий дом, а им всем наплевать! Все тут родились, вспоились-вскормились, да и теперь как-никак, а все кормятся: тут могилы дедов и прадедов, могила родного отца — ничего не жаль! Раньше хотя бы старший, Павел Николаевич, на помещика походил: хорошо ли, худо ли, а во все сам вникал, а теперь связался со своим земством — только ему и света в окошке… А разве одной женщине справиться? Разве углядишь за всем, когда старость подошла: ревматизмы да мигрени одолевают? Хорошо, что вовремя ревизию произвел и жулика управляющего на чистую воду вывел, а то так бы совсем и обворовал! Целую скирду хлеба, мерзавец, обмолотил, продал и денежки в свой карман положил… Полукровного жеребца, мерзавец, подменил! Ну разве порядочного воспитания женщина может что-нибудь в лошадях смыслить? К черту, говорит, вашего Мазепу![80] Покуда без них обойдемся, на два месяца отпуск получу и все сам приведу в порядок… Обрадовалась она, да, кажется, напрасно. Ленив к хозяйству стал. Вот недавно кобыла сдохла. Три раза докладывали, и никакого внимания! Кучер Трофим оказался виноватым! А вернее этого мужика на дворе не было. Он и про подмену жеребца раскрыл…
А уж про Дмитрия и Гришу и говорить нечего. Попрекнула Дмитрию, что лучше бы, чем на охоту ходить, пошел да посмотрел, как люди картошку окапывают, а он:
— Неинтересно, мама.
— Как же неинтересно, когда ты помещик и от земли кормишься?
Это, говорит, одно недоразумение…
А Гриша усмехнулся и сказал:
— Мы не сеем, не жнем, не собираем в житницы своя…[81]
— Вот ты, Гриша, столярному делу начал учиться. Неужели тебе это интереснее, чем свое родовое дело?
— А вот выучусь этому ремеслу и свой хлеб зарабатывать буду.
«Ничего не поймешь! Ум за разум у них заходит; столяром потомственному дворянину быть не стыдно, а помещиком стыдно… Вот и разбери ихнюю правду! Имение, говорят, надо продать мужикам по дешевой цене, потому что мы сами работать не умеем и либо нанимаем тех же мужиков, либо сдаем в аренду… Ну а как же иначе-то? Имение больше тысячи десятин, что же, разве можно без работников? Сами помогать не хотите, да еще и нанять нельзя! Стыдно, видите ли, им, что в аренду землю сдаю… Это, говорят, эксплуатация… грабеж народа… Уж про кого другого это можно сказать, а про нас, Кудышевых, — стыдно: покойный Николаевич[82] мужикам сто десятин родовой земли подарил, в позапрошлом году за бесценок двадцать десятин лесу им Павел Николаевич продал; в аренду за гроши им земля отдается: по четыре целковых с десятины! Да кто за такую цену в наших местах отдает? По правде сказать: никто столько народу не благодетельствовал, сколько мы, Кудышевы…»
77
В этом трактате (1884) были изложены основы «толстовства», так было названо оппонентами нравственно-религиозное, идейно-философское учение Л. Толстого, главным постулатом которого являлся тезис о непротивлении злу насилием.
78
Чириков не совсем точен. То, что происходило на страницах русской прессы, было серьезным обсуждением, а не единодушной обструкцией. Против Толстого выступили в первую очередь религиозные деятели (см.: Антоний, иеромон. О нравственном превосходстве православного понимания Евангелия сравнительно с учением Л. Толстого // Церковный вестник. 1888. № 32–37; Остроумов М. Наши новые «философы и богословы» — граф Лев Николаевич Толстой // Вера и Разум. 1885. № 2; 1886. № 2; 1887. № 1). На защиту Толстого поднялось «Русское богатство» и его ведущий критик Л. Е. Оболенский, опубликовавший цикл статей, в который вошли, например, «К вопросу о насилии» (1886. № 5–6); «Мораль и социальные взгляды Л. Толстого. Критический этюд» (1886. № 10); «Русская мыслебоязнь и критика Льва Толстого» (1886. № 8). Так же взвешенно отозвались о трактате Толстого Вл. Соловьев в журнале «Русь» (Заметка по поводу новых христиан «Наши новые христиане» и т. д. К. Леонтьева. М. 1882. № 9) и Л. Слонимский в «Вестнике Европы» (Философия гр. Л. Толстого — 1886. № 4; Новые теории гр. Л. Толстого — 1886. № 8).
79
Н. А. Некрасов. «Рыцарь на час» («От ликующих, праздно болтающих, / Обагряющих руки в крови, / Уведи меня в стан погибающих / За великое дело любви»).
80
В русских исторических источниках поведение гетмана Левобережной Украины Ивана Степановича Мазепы (1644–1709) трактуется как измена (он был сторонником выхода Украины из состава России, вел тайные переговоры с польским королем Станиславом Лещинским, а затем со шведским королем Карлом XII, на сторону которого перешел открыто вместе с вооруженными отрядами казаков в 1708 г. В Полтавской битве воевал на стороне шведов. После поражения бежал в турецкую крепость Бендеры, где и скончался. Здесь имя употреблено именно в смысле предательства.
81
Мф. 6, 26: «Взгляните на птиц небесных, они не сеют, не жнут, не собирают в житницу; и Отец ваш Небесный питает их».
82
Речь идет о так называемых крестьянах-дарственниках, получивших в результате реформы 1861 г. дарственные наделы. Такие наделы размером не менее ¼ высшего надела для данной местности, предусмотренного по Положениям 19 февраля, предоставлялись крестьянам безвозмездно по соглашению с помещиками.