Камилла

– Возьмем такси или тебе лучше пройтись по воздуху? – спросил папа.

– Давай пройдемся, – ответила я.

Ночной воздух приятно холодил мои пылающие щеки. В разрыве между облаков я увидела звездочку и загадала желание. Луиза думает, что это глупо – загадывать желание на звезду. Только она и сама загадывает. Мне нравится загадывать на звезду, я в это верю, хотя считаю дуростью бояться, если черный кот перейдет дорогу, или смотреть, с какой стороны у тебя новорожденный месяц.

– А ты знаешь, папа, что зимой бывают метеоритные дожди? Бывают Урсиды, Ориониды и Персиды. А еще Ариетиды и Андромедиды. Правда, красивые названия?

– Да, – отозвался он.

Но после этого молчал всю дорогу до самого дома. Он крепко держал меня за руку. И у него и у меня перчатки так и остались в карманах, несмотря на холодный ветер. Время от времени папа сжимал мои пальцы своей крепкой рукой.

Когда мы подошли к нашему дому, он спросил:

– Тебе лучше, доченька?

– Да, – подтвердила я.

Только мне совсем не хотелось идти домой. Мне хотелось, чтобы он пошел домой один, а я бы осталась и пошла бы бродить и бродить по улицам, и, может быть, добрела бы до Центрального парка, и уселась бы там на скамейке, и разговорилась бы с кем-нибудь, кому тоже хотелось бродить и бродить всю ночь.

Но папа опять сжал мою руку, и мы поднялись наверх. Мы прошли в гостиную. Там было темно, но папа не стал зажигать свет. Мы подошли к окну. Из окна нашей гостиной видны за Центральным парком Радио-сити, Эссекс-хаус и даже верхушка Эмпайр стейт билдинга. И это вечером выглядит очень красиво, красивее, чем на картинах вид Скалистых Гор или Большого Каньона.

– Камилла, – сказал папа. – Камилла, я то ли с ума сошел, то ли напился, а может, и то и другое. Я не должен был… – Он не закончил фразу.

Я немножко подождала, но он просто продолжал стоять рядом и так сжимал мои пальцы, что они почти что слиплись… Наконец я сказала:

– Да все нормально, пап.

– Ты думаешь?

– Конечно, – отозвалась я и постаралась, чтобы голос мой звучал твердо.

Он отпустил мою руку и предложил:

– Пошли, посмотрим, не спит ли мама.

Мы тихонечко на цыпочках подошли к маминой комнате. Это и папина комната, там он спит. Но вообще-то его комнатой мы называем кабинет, где он иногда работает вечерами или читает газеты. В маминой комнате горел свет. Она была по-прежнему в своем шезлонге, только она крепко уснула. Волосы ее рассыпались по подушке, а рука свисала почти до пола. Она выглядела такой юной и беззащитной, как Спящая красавица в сказке.

– Я пойду займусь уроками, а потом лягу спать, – прошептала я. – Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, – ответил он, не взглянув на меня. Он продолжал смотреть на маму.

Я делала уроки, пока сон не сморил меня. Я пребывала в каком-то оцепенении. Мне не хотелось думать. Я выключила свет и открыла окно. В этот момент в дверь тихонечко постучали. В освещенном из холла дверном проеме показалась мама.

– Ты еще не спишь, дорогая?

– Нет.

Она вошла в комнату и села со мной рядом на кровать, погладила ладонью мой лоб, как делала это в моем младенчестве, когда у меня бывала температура.

– Хорошо пообедали с папой? – спросила она.

– Да, мамочка.

– А он… О чем вы говорили?

– Да так… не знаю… об обеде.

– А он спросил тебя… Было ли… Он упоминал Жака?

– Он спросил, понравилась ли мне кукла.

Мама все еще гладила мой лоб, но вдруг наклонилась ко мне, точно хотела меня от чего-то защитить, и прошептала:

– О, Камилла, дитя мое дорогое, я так тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю, мам. Ужасно как люблю.

Мне захотелось плакать, но я знала, что нельзя.

Мама выпрямилась и снова стала поглаживать мой лоб. Когда я была маленькой, эти движения убаюкивали меня. Но сейчас они, наоборот, прогоняли сон и заставляли напрягаться. Мама заговорила тихим, точно сонным голосом:

– Многие люди не отдают себе отчета в том, что любовь можно убить. Когда кто-то говорит тебе, что он тебя любит, ты никогда не ждешь, что он отвергнет твою любовь, которую ты предложишь ему в ответ.

Холод от окна обдувал мои горящие щеки. Мама в ее розовом бархатном халатике поежилась.

– Ты правда меня любишь, дорогая моя? Правда любишь?

– Правда люблю.

Я крепко зажмурилась, чтобы не потекли слезы.

– Мне так бы хотелось, – прошептала она, – так бы хотелось, чтобы моя мама была жива. Так бы хотелось с кем-нибудь поговорить. Хотя бы с Тодом или с Джен. – Дядя Тод и тетя Джен (полное имя Дженнифер) – это ее брат и сестра, которые живут очень далеко от Нью-Йорка. – Мне бы хотелось… Мама так всегда обо мне тревожилась. Ей всегда казалось, что я дурочка. Ну, в хорошем смысле.

Она глубоко вздохнула.

– У тебя все хорошо? – спросила она.

– Да, мама, – отозвалась я.

– Хочешь спать?

– Да.

– Тебя ничего… Ты ничем не обеспокоена?

– Нет, мам.

– Ну, хорошо. Я подумала… Мне показалось… Тебя никто в школе не расстроил?

– Нет. В школе все в порядке, – сказала я.

2

Утром в четверг, когда я еще не успела как следует одеться, раздался телефонный звонок. Звонила Луиза.

– Камилла, давай вместе позавтракаем в аптеке, прошу тебя.

У нее как-то странно дрожал голос.

– Ладно. А в какой?

Я обрадовалась ее звонку. Мама обычно завтракает в постели, а с отцом мы, как правило, завтракаем вместе. Я чувствовала, что мне будет легче встретиться с ним вечером. Пусть пройдет время.

Мама вышла из спальни, когда я уже натягивала пальто.

– Камилла, ты куда? – спросила она.

Этим утром она уже не была похожа на Спящую красавицу из сказки. Она выглядела бледной, на лице ее отражалась какая-то усталость или тревога, она куталась в свой халатик, точно ее знобило.

– Я иду позавтракать с Луизой.

– С Луизой? Но почему?

– Мне показалось, что ее что-то тревожит.

– А с тобой… Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, спасибо.

– А ты… ты сразу же после школы – домой?

– Не знаю. Наверное.

– Но ты очень-то не задержишься?

– Нет, мам. Но мне пора. Я обещала Луизе сразу же с ней встретиться.

Я поцеловала маму и пошла. Я чувствовала себя ужасно одинокой. Так, должно быть, чувствует себя иностранец в чужой стране. Я не знала, о чем говорить с родителями. Разговаривать с ними стало словно говорить с чужими. Надо было изо всех сил находить слова, которые звучат буднично и незначительно.

Я захватила с собой Жакову куклу и по дороге занесла ее в школьную раздевалку. Для Луизы. Я не могла вынести, чтобы в доме что-то постоянно напоминало Жака. Раньше я молилась о том, чтобы он вовсе не появлялся в нашей квартире. Сейчас же я сократила свою просьбу к Господу до того, что просила, чтобы папа не возвращался домой рано и не заставал Жака с мамой в нашей гостиной. И тут я подумала: «А интересно, почему папа вчера пришел с работы так рано?»

Я оставила куклу в раздевалке и поторопилась в аптеку, которая была за углом, где меня дожидалась Луиза. Перед ней на прилавке стояла чашечка кофе и стакан с апельсиновым соком. Я взобралась на высокий круглый табурет и уселась рядом с ней.

– Я так расстроена, что больше ничего и не смогу съесть, – сказала Луиза. – Да у меня ни на что и денег не хватит.

– Могу одолжить тебе пятьдесят центов, – предложила я. – А что случилось?

– Да конечно же, опять они, Мона и Билл.

Луиза всегда называла своих родителей по именам.

– Ну, они вчера опять разругались, когда вернулись домой. Сначала они ссорились шепотом, чтобы мы с Фрэнком не слышали, а потом стали орать все громче и громче, и «Дело кончилось тем, что Мона стала швырять в него бетховенскую симфонию, пластинку за пластинкой, судя по грохоту, это была Девятая», – сказала Луиза и скорчила гримасу. У нее такой подвижный рот, он двигается, даже когда она молчит и просто слушает. Можно бы сказать, что он у нее уродливый. Если говорить так, отвлеченно. Но на ее лице он не производит впечатления уродства. Он очень большой, точно кто-то взял нож и полоснул от уха до уха. У нее тонкие губы, но оттого, что они такие подвижные, этого как бы не замечаешь. Фрэнк зовет ее уродиной. А мне нравится ее лицо. Оно как ветреное утро с бегущими по небу облаками: то свет, то тень. Волосы у нее рыжие, но глаза не зеленые, а голубые, а кожа на лице белая и вся в веснушках, как у вчерашней тетеньки в ресторанной уборной.