Камилла

– Я вовсе не холодная, – возразила я.

– Ха, – хохотнула Мона. – Я-то росла под вязами в просторном дворе. Вот чем я должна была обеспечить Фрэнка и Луизу.

Дверь распахнулось, и Луиза влетела в комнату, размахивая пакетом из супермаркета.

– Привет, Камилла, – сказала она, – прости, что заставила тебя ждать. – В ее голосе звучала нарочитая обыденность. – Я сейчас, мигом.

Потом она повернулась к Моне:

– Я быстренько сварю тебе кофе, Мона. А ты пока лучше оставила бы Камиллу в покое.

Она зашла в их маленькую кухню без окон, было слышно, как она открыла кран на полную катушку, а затем с грохотом шлепнула кофейник на плиту.

Мона стала смеяться. Она смеялась и смеялась, откинувшись на тахте, и от этого странного веселья слезы потекли у нее по лицу.

Потом она допила из своего стакана и осторожненько поставила его на стол. И сказала ясным и совсем трезвым голосом:

– И почему это страх смерти намного сильнее страха жизни? Я ужасно боюсь. Если бы я так не боялась, меня бы уж давно не было. Может быть, оттого, что мы понимаем – о, подсознательно, подсознательно, что жизнь – это колоссальный дар, и мы боимся утратить этот дар. Черт побери, я не хочу быть трупом. Даже если я страдаю, я все еще жива. Ой, насколько же людям легче жилось, когда у них была религия. Луиза сказала оставить тебя в покое. Я не хочу оставлять тебя в покое. Почему она так сказала? Я могла бы рассказать тебе, как на самом деле живут люди, что они чувствуют. Ты – одна из защищенных. Никаких волнений. Родители заворачивают тебя в ватку и отгораживают от жизни. Но однажды ты проснешься, и тебе будет больно. Но пусть тебе будет больно, это пойдет тебе на пользу. Почему это только моим детям должно быть больно?

Вошла Луиза, неся в одной руке кофейник, а в другой чашку с блюдцем. Она поставила чашку с блюдцем на стеклянный столик, налила в нее кофе, а рядом грохнула кофейник. Раздался звук, похожий на выстрел, и стеклянная столешница разбилась посредине.

– Проклятье! – взвизгнула Мона. – Будь осторожнее! Убирайтесь отсюда и оставьте меня одну. Вон отсюда! Вы обе!

Луиза схватила меня за руку и потащила в свою комнату. Она села на нижнюю полку своей двухэтажной кровати.

– Мона напилась, – констатировала она.

– Да.

Мне хотелось бы сказать что-нибудь другое, но что было делать? Не могла же я сказать, что она не напилась, потому что она и на самом деле напилась. Можно было бы заявить, что это не важно, но на самом деле это было важно.

– Я не знаю, зачем она пьет, – продолжала Луиза. – Если бы она хоть становилось веселой и довольной, как Билл, я бы это могла понять. Но она вот такой и становится. Радости не получает. В понедельник ей становится совсем тошно, а надо идти на работу. Надо заметить, что в будни она никогда не пьет. Мне жаль, что тебе пришлось на это посмотреть, Камилла. Если бы это была не ты, а кто-то другой, мне кажется, я бы того человека убила.

– Знаю, – сказала я. Потому что я и на самом деле знала.

– Я не слышала, что она тебе наговорила, но будь уверена, она так не думает. Она, как напьется, всегда говорит людям ужасные вещи. Если она вообще с тобой заговорила, значит, ты ей нравишься. Она совсем не разговаривает с теми, к кому плохо относится. Мне очень жаль, – повторила Луиза.

– Да все в порядке, – сказала я не очень убедительным голосом. И добавила: – Луиза, если ты все еще хочешь провести со мной сеанс психоанализа, то давай.

Как только я это произнесла, лицо ее осветилось, и я поняла, что делаю ей долгожданный подарок.

– Честно? – воскликнула она.

– Честно.

– Я сто лет не могла тебя уговорить, а ты все не соглашалась… Давай, начинаем!

– Ну, начинай, – сказала я. Мне вовсе этого не хотелось, просто я думала поскорее покончить с этой процедурой. Я не считаю, что все эти «анализы» приносят пользу. Просто это повод поговорить о себе, а я как раз о себе говорить не люблю.

Луиза встала, подошла к письменному столу, вооружилась блокнотом и карандашом.

– Ну, так… – сказала она, задумчиво постукивая карандашом по зубам. Подумав, она сказала:

– Я приняла решение.

Она смела на пол всех кукол с нижней полки своей двухэтажной кровати (куклы обитали внизу, а Луиза обычно спала наверху).

– Какое решение?

– Ты уляжешься, как будто это оттоманка в кабинете врача. Не возражаешь, если мы сделаем вид, что я настоящий доктор, а ты – настоящий пациент? Пускай будто мы еще незнакомы.

– Ладно, – согласилась я. – Как скажешь.

Луиза села к письменному столу.

– Скажите, пожалуйста, как вас зовут?

– Камилла Дикинсон.

– Возраст?

– Пятнадцать.

– Место рождения?

– Манхэттен.

– Я прошу вас прилечь на оттоманку.

Луиза кивнула на нижний этаж своей кровати. Я легла и уставилась на пружины верхнего этажа, сквозь которые просвечивал голубой матрасный тик и края подоткнутых простынки и одеяла.

– А теперь, мисс Дикинсон, – начала Луиза, – пожалуйста, расскажите, что вчера было между вами и Жаком Ниссеном.

Но это-то как раз я и не могла. Хотя я видела Мону пьяной, я не могла рассказать Луизе, что мама снова говорила с Жаком после всего, что произошло.

Я предложила этот психоанализ, потому что мне нечего было предложить в обмен на то, что я видела Мону пьяной. В любом случае со стороны Луизы нечестно было задавать мне такой вопрос. И я сказала:

– Если ты психоаналитик, а я твой пациент, которого ты раньше никогда не видела, то ты не можешь ничего знать про Жака Ниссена.

Луизины глаза потемнели. Она сердилась.

– Ладно, тогда ответьте, какой человек в последнее время особенно повлиял на вашу жизнь?

И это тоже было нечестно.

– Я не думаю, чтобы врач начинал с вопросов подобного рода, – сказала я. – Но вам хорошо известно его имя. Это Фрэнк Роуэн.

Я понимала, что злю Луизу. Самое ужасное заключалось в том, что я делала это намеренно. Не то чтобы мне хотелось ее разозлить, но точно какой-то бесенок сидел у меня в ухе и подзуживал.

– Фрэнк не взрослый, – возразила Луиза.

– Прошлый раз ты говорила обратное. Ты сказала, что он слишком для меня взрослый. Ты и меня называешь взрослой.

– Хорошо, – сказала Луиза, – пусть он остается таким значительным для тебя, если тебе хочется страдать. Я еще ни разу не видела, чтобы Фрэнк интересовался девушкой больше, чем в течение двух месяцев. Помпилия Риччиоли продержалась три месяца. Это самый рекордный срок.

Я понимала, что она так говорит специально, чтобы меня расстроить. Ей было неприятно, что мне нравится Фрэнк. Она добилась своего. Я расстроилась. Я вспомнила хорошенькую девушку, с которой Фрэнк поздоровался в фойе кинотеатра.

– Если ты хочешь анализировать, так давай, продолжай, – сказала я.

– Но ты должна сотрудничать, – сказала Луиза, – врач ничего не может сделать, если пациент не сотрудничает.

– Я сотрудничаю, – возразила я.

– Ничего подобного. Ты брыкаешься на каждом шагу. А ты должна быть со мной абсолютно откровенной.

– Я откровенна, – возразила я, – только я думала, что психоаналитик должен начинать с самого начала. Ты начинаешь не с того конца, – добавила я с напором.

Луиза вздохнула:

– Хорошо. Начну с самого начала. Только, пожалуйста, сосредоточься. Какое твое самое первое воспоминание?

Первое воспоминание? Я никогда об этом не думала. Пожалуй, первое, что я могла вспомнить, это как я лежу в кроватке и жду, что мама придет пожелать мне спокойной ночи. И горит лампа, и мама входит в вечернем платье, и от нее пахнет удивительно приятными духами, и она склоняется над кроваткой, и целует меня и говорит ласковые-ласковые слова. Потом она уходит, а дивный запах ее духов частично остается со мной.

А еще я помнила, как иногда перед сном, прежде чем Бинни уложит меня в постель, я заходила к маме в комнату. А она сидела перед туалетным столиком. Ее вечернее платье, свежевыглаженное и еще пахнущее утюгом, лежало расправленным на ее постели. Ее волосы были стянуты синей бархатной ленточкой, и она легкими движениями наносила румяна на щеки и подкрашивала губы. Потом она развязывала ленточку, и я начинала расчесывать ей волосы щеткой в серебряной оправе и чувствовала себя при этом очень значительной и важной.