Оттепель

— Тебя удивило, что у Феликса здесь дела?

— Нисколько.

— А мне показалось, что ты удивился. Пожалуйста, не думай ничего плохого. У него просто поручение от одного из клиентов банка — это текстильная фабрика в Вервье. Феликс говорит, что у них кризис, а у вас очень мало хорошего трикотажа. Конечно, Феликс предпочел бы этим не заниматься, но с поездкой мы залезли в долги. Вообще ты, наверно, представляешь себе, что мы ужасные «буржуи». А если бы ты видел твою дочь в Брюсселе… Впрочем, это неинтересная тема… Я боялась, что ты не придешь…

— Как же я мог не прийти? Что тебе показать?

— Ничего. Мне надоело осматривать… Лучше посидим просто.

Мэри не походила на вчерашнюю — не смеялась, почти ничего не говорила. Она попросила отца:

— Расскажи мне что-нибудь о твоей жизни, о друзьях, где ты бывал.

Он долго рассказывал и о военных годах, и о лесах Урала, и о Савченко, и о своей работе, но все время ему казалось, что она его не слушает. Наконец он сказал:

— Ты сегодня какая-то грустная.

Она ответила чуть раздраженно:

— Это тебя удивляет? Пока ты говорил, я думала, что все это для меня совершенно чужое. Может быть, даже больше, чем для Феликса… А он считает, что я здесь у себя дома. Конечно, я умею говорить по-русски, но когда ты мне начинаешь говорить о вашей жизни, я ровно ничего не понимаю. Это ужасно попасть в страну, где я родилась, и все время чувствовать себя иностранкой! Можно впасть в полное отчаяние. Я сегодня всю ночь об этом думала…

Ее голос дрогнул. Соколовский ласково взял ее тонкую, холодную руку.

— Машенька, останься! Ну, на месяц! Поедем ко мне. Посмотришь, тогда поймешь… Мы с тобой подружимся…

Она убрала свою руку и необычно резко сказала:

— Как ты не понимаешь, что это невозможно? У меня своя жизнь… И потом мы достаточно друг друга измучили за один день…

Она посмотрела на часы.

— Скоро должен прийти Феликс. Я понимаю, что тебе не так интересно с ним сидеть. Хотя ты ему очень понравился. Но это не повод, чтобы тебя удерживать.

Соколовский встал.

— Что ж, тогда будем прощаться

Она его крепко обняла и в дверях сказала:

— Не сердись! Все получилось ужасно глупо. Пожалуйста, береги себя!

С аэродрома Евгений Владимирович поехал не домой, а к Вере. Она удивилась:

— Уже? Ты сказал, что пробудешь там неделю…

Он молча сидел в кресле; сказал, что устал от самолета. Вера взяла книгу, чтобы меньше его беспокоить своим присутствием. Он иногда взглядывал на нее, она не замечала или делала вид, что не замечает.

Все время он думал об одном: Машеньки нет, а встретился я с чужой женщиной, зачем-то уговаривал себя, что это моя дочь… Может быть, она и не такая вздорная. Каблуки — это она признала, что глупая мода, а кружки и спирали?.. Говорила, что искренне. А почему нет? Ведь ее воспитали по-другому. Мне кажется, что у нее какая-то маска, а сама действительно мечется, не может найти места в жизни. Она сегодня сказала правду — ужасно почувствовать себя дома чужой. Я не спал всю ночь, мучился; оказывается, она думала о том же. Боюсь, что она и в Бельгии чужая. Разве там мало людей, с которыми я смог бы сговориться? Сколько угодно! А с ней не вышло. Может быть, потому, что мы оба слишком многого ждали от встречи… Вышло так, что для меня она чужая. Разве она может понять, чем мы живем? Дурацкое пресспапье заметила, а людей проглядела. Даже ее Феликс больше понял…

Вспомнив мужа Мэри, Соколовский чуть усмехнулся. Говорил о Ван-Эйке, о мистицизме, о Генделе, а сегодня побежал продавать подштанники… Впрочем, чего я на него взъелся? Человек как будто неплохой. Денег у них мало. Она говорила, что ему противно этим заниматься… В общем судить легче, чем понять. Он как-то проще. Не понимаю, откуда у нее этот тон превосходства? Знаменитость Лепер — вот кого нам не хватало! А что мы, наперекор всему, другой мир создали — это ей неважно… «Отчаяние — аттестат зрелости». Вздор! Уж если сравнивать, так надежда — это первый и последний экзамен. Да, именно и последний; ведь если не надеяться, то нельзя и умереть по-человечески, разве что окачуриться…

Он оборвал себя: ну с кем я спорю?.. Встретил чужую женщину, не понял ее, расстроил, да и сам расстроился, а теперь митингую. Может быть, она действительно в отчаянии? Откуда я знаю! Ведь нельзя судить по дурацким треугольникам… Сейчас сидит в поезде и думает: «Я мечтала, что отец меня поймет, а он сказался бесчувственным сухарем. Мне повеситься хочется, а он говорил о каблуках…» Ничего не знаю… Нет, вот что я знаю: близость нужно заслужить, выстрадать…

Он встал и подошел к Вере.

— Как было там? — спросила она.

— На аэродроме машины не оказалось. До города меня довез Маслов. А оттуда пришел… Нет, теперь я скажу правду — прибежал! Именно бежал. Знаешь, почему? Мне нужно было как можно скорее тебя увидеть… Нет, погоди, я сейчас договорю… Для тебя, как для врача, сердце — это мышца. Но ты понимаешь, что значит сердце вообще? Твое сердце… Вот где мой дом! Кончил. Теперь можно пить чай…

15

Соня поставила на стол три прибора. Надежда Егоровна сказала:

— Володи нет, поехал к Бушагину на дачу.

— Кто этот Бушагин?

— Бухгалтер издательства. Володю не поймешь: ни к кому не ходил, кроме Соколовского, а теперь нашел приятеля… Почему он не встречается с Сабуровым? Художник, симпатичный, и жена у него хорошая. Мог бы зайти к Рачковскому. А он выбрал Бушагина. Жену я его знаю, даже говорить не хочется. Лена рассказывала, что девочка ходит оборванная, матери никогда нет дома… Не нравится мне Володя. Он и прежде был невеселый, а теперь как в воду опущенный.

— Может быть, влюбился?

— Да что ты, Соня! Не такой он человек, все у него шиворот-навыворот… Вчера я зашла к нему, думала, его нет, прибрать хотела, а он сидит, смотрит в одну точку, не слыхал даже, как я вошла. А лицо у него было, Соня, такое страшное, я тебе передать не могу! Спросила — может быть, болит где-нибудь; он рассмеялся, говорит, здоров, как бык… Знаешь, чего я боюсь? Несколько раз он возвращался сильно навеселе. Я стала плохо спать, все слышу… Никогда этого прежде не бывало. Говорят, что Бушагин запойный, лечили его и не вылечили. Как бы Володя не спился… Я теперь его лучше узнала. Он всегда притворяется, говорит, что доволен, что ничего ему не нужно. А каким он может быть внимательным! Меня сколько раз утешал. Волновался, что с Соколовским… Вдруг начал говорить, какая замечательная Танечка. Ну почему он на ней не женился?

— Я и не спросила: что с Танечкой?

— Вышла замуж, за врача, уехала с ним куда-то далеко, в Казахстан. Перед отъездом зашла ко мне, узнать ее нельзя — сияет… Не знаю только, надолго ли ее хватит. Сама говорила, что трудно от театра оторваться…

— Актриса она слабенькая. У нас в Пензе вообще труппа сильнее.

— А ты часто ходишь в театр?

— Не очень.

— А что делаешь по вечерам?

— Как когда. Бывает, что собрание… Иногда хожу в гости — к Харитоновой или к Суханову. К себе я не зову: ведь нужно пройти через комнату Ксении Ивановны, а она в десять уже спит…

— Соня, сколько лет Суханову?

— Под пятьдесят. Точно не знаю. А что?

— Нет, я просто спросила. Ты ведь говорила, что он тебе нравится…

— Он хороший инженер, помог мне войти в работу. Да с ним интересно поговорить. Два года провел в Китае. Вообще ему есть что рассказать.

— Он что, холостой?

— Двое детей, старшая на втором курсе. Жена у него противная, разговаривает только о тряпках или ругает домработницу, все новости с рынка. Не понимаю, как он ее выдерживает…

— Ты так говоришь, как будто к нему неравнодушна.

Соня рассмеялась.

— По-моему, Суханов даже не замечает, с кем разговаривает — с женщиной или с мужчиной. Вероятно, поэтому женился на Степаниде Александровне. Такая женщина могла бы составить счастье Журавлева… Савченко рассказывал, что Лена счастлива. Тебе она нравится?