Страница 84 из 90
- Теперь это ее дело. Пусть живет, как знает.
Патрик едва заметно улыбнулся. Принцесса не простила мать и до сих пор отзывалась о ней едва ли не с ненавистью, но сам он понимал, что так, наверное, нельзя. Все-таки мать. Он не испытывал теперь к Вирджинии никаких теплых чувств, но и ненавидеть ее перестал. Так, чужой посторонний человек… перед которым обязывают правила вежливости. Судя по тому, что сама бывшая королева за все это время ни разу не написала ни дочери, ни ему – а ведь в Версане сразу же стали известны все подробности переворота – она испытывала к детям примерно то же самое. Ладно, пустое. Бог ей судья.
Кабинет короля, прежде одно из самых любимых мест во дворце, теперь казался Патрику чужим. Несмотря на то, что мебель стояла на прежних местах – что там менять, выверенная годами расстановка, столу удобнее всего именно у окна – южное солнце заливает его почти весь день, а большое кресло лучше всего стоит в углу, в нем так хорошо думать вечерами, глядя на огонь камина. Вот разве что книг, свитков да оружия на стенах от короля к королю прибавлялось. И шкаф все тот же – огромный, присевший от тяжести на гнутых ножках. И массивная дубовая столешница… этот стол помнит еще деда, Карла Второго. Почему Густав оставил его, не заменил легким, новым, удобным? Тот же массивный письменный прибор… нет, перо другое, новое, с золотой вставкой. То же пресс-папье в виде лодки – когда-то им любила играть Изабель. Так же скользят солнечные лучи по стенам, обтянутым шелком. Даже ворох свитков на столе, кажется, тот же, только почерк иной…
И все-таки изменилось многое – что-то неуловимое, не выразимое словами. На каминной полке стоял подсвечник, вычурный, кованый – он переставлен на маленький стол в углу, рядом с креслом. Нет большого, писанного маслом портрета королевы Юлианы, прабабки. Кресло другое… или нет, то же самое, но обивка не та. И ковер на полу новый, в нем нога тонет по щиколотку, а старый, уже вытертый (помнишь, ты любил на нем валяться в обнимку с отцовской гончей?), с узором, который Патрик помнил с детства, убрали. И портьеры на окнах новые – не зеленые бархатные, а алые, с золотыми кистями и бахромой. Даже запах изменился. При отце здесь пахло табаком, солнечным светом и строгостью. Сейчас – дорогими духами и… злостью, что ли? Ненавистью? Да полно выдумывать, разве у этого есть запах…
Сначала Патрик не замечал этого, да и мудрено заметить, не до того ему было, чтоб оглядываться и удивляться. Просто странное ощущение «ненастоящести», непривычности знакомой с детства комнаты сидело где-то под ложечкой, да не до того было, чтобы их, ощущения эти, различать и понимать. Но минуло месяца, кажется, полтора, когда молодой король вдруг оглянулся – и замер, точно видел здесь все впервые. Стояло утро, окно распахнуто, шевелилась от ветра портьера. Где-то в саду пели птицы, пахло свежей землей – только что прошел легкий, светлый грибной дождь. Первый раз за эти недели Патрику не нужно было никуда спешить, и даже боль уже отступила. И вот он сидел, откинувшись на высокую спинку стула, теребя перо, и обводил глазами кабинет, и вспоминал: вот это было – так, и вон кресло в углу, а рядом с ним…
Да, рядом с ним стояла кадка, и в кадке – дерево. Невысокое дерево… оно цвело ярко-лиловыми цветами всего однажды на его памяти. Да… в тот год родились Колобки, и Патрик долго, несколько месяцев, любовался вычурным узором лепестков, вдыхал горьковатый, тревожный запах. И сам собой всплыл в памяти рассказ лорда Марча, и…
…Если та легенда действительно - правда, то не диво, что Густав велел убрать дерево, едва вошел сюда. Впрочем, кто теперь помнит, как и что, до того ли им было тогда, придворным…
Неужели, подумал Патрик, та старая сказка – все-таки правда? До сих пор он не верил в нее… ну, как не верил – допускал, что такое может быть, и только. Но если вспомнить все, что случилось и, главное, КАК случилось… то можно ведь и поверить, вот в чем дело. «По праву крови», - говорил он всегда. Но по праву крови – это значит, и за тех, живших давным-дано, за них всех – тоже? За девушку-изгнанницу, виновную только в том, что родилась принцессой, как и его Изабель? И эта гроза в день поединка, первая летняя гроза за два года…
Бред? Кто его знает…
Наверное, не зря отец так берег это деревце…
Марч еще не вернулся в столицу. Наверное, если кто-то и может знать точно, то только Ламбе. Не может быть, чтобы он не знал. Патрик смутно припомнил, что за все время после поединка старый садовник попадался ему на глаза в саду, но здесь, в кабинете, не был ни разу. Ну правильно, зачем ему теперь, дерева-то нет… Но может быть, Ламбе знает, где оно?
Что тебе это дерево, опомнись! У тебя и без того работы полно. И потом, все ведь закончилось благополучно без всяких сказок, а значит…
Додумывал он, уже сбегая вниз по ступенькам лестницы.
Ламбе обнаружился в саду, по обыкновению, у клумбы с цветами. Между прочим, у любимой клумбы Изабель. А сама-то она где? Едва вернувшись во дворец, принцесса приказала перекопать ее заново и засадила цветами, Бог весть откуда привезенными. Кажется, часть их прислали из монастыря...
Ламбе, завидев короля, немедленно поднялся, поклонился низко – и остался стоять, опустив голову. За четыре года он совсем не изменился, только, кажется, седины прибавилось. И только когда король, после обычных приветствий и пожеланий здоровья (помнишь, как уважал Ламбе отец? И есть за что; если бы все так же хорошо делали свое дело, как этот сутулый, мрачноватый садовник), спросил будто бы мимоходом о дереве в королевском кабинете, старик поднял глаза – и неожиданно усмехнулся.
- А я все ждал, когда же вы спросите, Ваше Величество.
Патрик недоуменно приподнял бровь.
- Вы уж простите меня, сир, - после паузы вздохнул Ламбе и снова опустил голову. – Я ведь тогда приказ королевский не выполнил. Его Величество Густав приказали дерево сжечь. Сухое оно вовсе было, все листья пооблетели. Его уже унесли, хотели… на дрова, в общем.
- Как? – шепотом спросил Патрик. В эту минуту он забыл и про «сказки», и про «глупости это все», одно осталось – сожгли. Еще одна часть прежней жизни, оторвавшись, улетела с треском, рухнула в пропасть. Сожгли…
- Живо оно, дерево, - сказал Ламбе. – Я его… к себе унес. Спрятал. Жалко стало, не поверите… оно засыхало, конечно, но ведь все равно еще живое. Я же его еще мальчишкой помню, а тут – сжечь. Оно потом выправилось, даже зацвело… два, что ли, года назад. Да цветы такие красивые, сиреневые. Оно ведь редко цветет… на моей памяти всего раза четыре. Виноват я, сир. Простите.
Он подумал – и, кряхтя, опустился на колени.
- Наказание приму, какое скажете. Да только не специально я… жалко стало…
Несколько секунд Патрик стоял неподвижно. Потом шагнул, поднял старого садовника здоровой рукой, обнял. Тихо сказал:
- Спасибо.
Последние остатки корки, наросшей на душе за четыре года, отвалились, рассыпались на ветру. Все было правильно. Все. Даже этот понурый, перемазанный в земле садовник, спасший своему королю – его, короля.
* * *
Всю ночь шел дождь. Перед рассветом небо очистилось, и влажная мостовая заблестела под лучами утреннего солнца, словно с песком вымытая. День обещал быть солнечным, но не слишком жарким – самая подходящая погода, если ты собрался полдня простоять в толпе на центральной улице, чтобы не упустить ничего из предстоящей сегодня коронации Его Величества короля Патрика Четвертого из рода Дювалей.
Всю ночь Патрик молился во дворцовой церкви. Стук дождевых капель по стеклам вплетался в слова молитв, уводил за собой. Патрик поднимал голову, всматривался в суровые, строгие лица святых на образах. Ответьте мне, пострадавшие за веру: все ли сделал я, что мог, что должен был, на что был способен? Чисты мои помыслы, не ради себя шагну завтра на ступени трона – ради долга, ради права крови и чести. Путь мой определен был с рождения, а что оказался таким долгим, в том, наверное, Твоя воля, Господи. Совсем иным мог бы стать я королем, если бы не прошел через все, что выпало мне, и кто знает, обернулось бы это благом для моего народа? И обернется ли – для тех, за кого я в ответе?