Страница 1 из 35
Наталья Кончаловская
В ПОИСКАХ ВИШНЕВСКОГО
Жизнеописание советского хирурга
Консультант — доктор медицинских наук, профессор А. С. ХАРНАС
Читатель мой! Войди в эту книгу, как входят в дом, и постарайся вспомнить моего героя, если ты знал его, или представить себе, если не знал.
Я писала эту книгу для тех, кому дорога наша русская современная культура во всех ее проявлениях. И одному из корифеев этой культуры, хирургу Александру Александровичу Вишневскому, посвящаю этот труд.
Работая над книгой, я столкнулась с примером такого вдохновенного служения нашему народу, нашей науке и такой могучей отдачи величайшему делу добра и мира, что решила передать гонорар за эту книгу в фонд мира.
Александр Александрович Вишневский при жизни защищал мир — и скальпелем, и словом, и пером, — так пусть же теперь, когда его нет на свете, имя его и память о нем продолжают служить благородному делу защиты мира во всем мире!
Наталья Кончаловская
Портрет
Из детства моего, когда мы жили в Москве на Большой Садовой улице, запомнилась мне женщина, приносившая нам зимними утрами молоко. Она вносила в переднюю нашей квартиры грохот бидонов и здоровый острый запах скотного двора, смешанный с морозной свежестью. И никто не знал, какого она возраста и какой масти, — так была она укутана в серый пуховый платок, закрывавший пол-лица, словно у нее всегда был флюс. Женщина сипло шепелявила: «Мо-о-ошко прий-мите!» Отмеряла самодельной жестяной кружкой молоко, получала деньги и уходила…
Вот на эту самую женщину была я похожа, когда впервые вошла в кабинет Александра Александровича Вишневского в клинике на Большой Серпуховской. С больным зубом, повязанная пуховым платком до самых глаз, пришла я проведать своего мужа, Сергея Владимировича Михалкова, с которым случилась весьма курьезная история.
Было это в 1949 году. Сергей вдруг почувствовал какие-то боли в боку. Наслышанный о клинике Вишневских, он решил поехать туда и, пробившись в кабинет Александра Александровича, попросил себя осмотреть. Вишневский уложил Михалкова на диван.
Через несколько минут они уже были на «ты», как старые друзья.
— Нет у тебя ничего особенного! — заявил профессор.
— А я тебе говорю, есть!.. Ты только вскрой! — настаивал Михалков.
Немного поспорив, Александр Александрович пригласил в кабинет своих коллег. Они по очереди осмотрели Михалкова и заколебались, не видя причины класть его на операционный стол. Он же настойчиво уверял, что у него аппендицит. Вишневский насторожился, почувствовал, что, видно, это все-таки неспроста, и уступил:
— Ладно! Кладите его в палату и готовьте к операции.
На следующий день Вишневский оперировал мужа, и, как ни странно, оказалось — у него гнойный аппендикс…
И вот я в клинике, жду в приемной профессора. Наконец секретарша пригласила меня в кабинет, и я увидела невысокого человека в белой рубашке с короткими рукавами и в синих брюках с красными лампасами. Он сидел за столиком и пил черный кофе, — видимо, после операции.
— Здрасте, — прошамкала я. — Я жена Михалкова.
— А-а-а, очень приятно… Здрасте… — недоверчиво протянул Вишневский, с удивлением разглядывая половину моего закутанного лица. — Что это вы так укутались, флюс, что ли?
— Флюс, — мрачно подтвердила я. — А что с моим мужем?
Александр Александрович внезапно оживился, встал из-за стола, подошел к огромному шкафу, где на полках стояли какие-то заспиртованные в баночках экспонаты, и показал на одну из банок.
— Вот полюбуйтесь, что я извлек из живота вашего супруга. Пойдемте, я провожу вас к нему. — Он допил кофе, накинул халат, и мы пошли просторными коридорами бывшей богадельни, в которой ныне царствовала хирургия, в палату, где лежал Сергей Владимирович.
В следующий раз я пришла в клинику уже без платка, и Александр Александрович встретил меня веселым восклицанием:
— Так вот вы какая! А похожа, похожа…
— На кого похожа-то?
— Да на свой портрет в Третьяковке, с туфелькой! Я ведь помню его… Ну, пойдемте к баснописцу, он уже совсем в порядке, скоро мы его вам вернем.
На этот раз Александр Александрович был в генеральской форме. Он собирался куда-то ехать по делам. Небольшая ловкая фигура его легко и энергично двигалась среди врачей в белых халатах, сестер и нянь, снующих по огромному зданию клиники.
Так произошло мое знакомство с Вишневским — воином, генералом, хирургом, ученым. Я украдкой разглядывала его, и чувство большого уважения, интереса и даже какой-то робости охватывало меня. Позже, когда мы познакомились ближе и подружились, я научилась видеть в этом, на первый взгляд резком и вспыльчивом человеке такое гуманное и нежное сердце и такой неисчерпаемо добрый ум, что раз и навсегда полюбила его и гордилась своей дружбой с ним.
Этот человек, смолоду ежедневно проводивший многие часы в операционной, не замыкался в своей узкопрофессиональной среде. Он интересовался литературой, театром, музыкой, искусством, спортом. Это я хорошо поняла, когда впервые за нашу многолетнюю дружбу попала в клинику к Вишневскому уже как пациентка.
Лежать предстояло две недели, и я взяла с собой в клинику клавир оперы Моцарта «Дон-Жуан»: мне было поручено сделать для Большого театра новый перевод.
Лежа на спине и устроив на поднятых коленях клавир, я искала слова, которые не только передавали бы смысл подлинника, но и укладывались бы в моцартовские мелодии.
Александр Александрович интересовался моей работой и часто по вечерам перед уходом из клиники заглядывал ко мне в палату — поговорить, отвлечься от напряженной атмосферы операционной, от человеческих страданий и постоянной ответственности за жизнь своих пациентов, за клинику, которой он руководил. Удобно устроившись возле моей кровати, он расспрашивал:
— А как же это ты без звучания мелодий, без проверки переводишь такие трудные партии?.. А все ли нужно наново переводить? Может быть, что-нибудь остается в старом варианте?.. Ведь певцы-то, наверно, привыкли к своим текстам за много лет? А кто переводил старый текст?
— Тютюнник.
— А сколько лет он существует?
— Да лет сто уже.
— Подумать только, и надо все наново переучивать?
— Надо, ведь старый текст теперь кажется неуклюжим и смешным, подчас и понять нельзя, что хотят выразить певцы. Кроме того, есть и иные прочтения текста, которые раскрывают более интересный и точный смысл.
Александр Александрович задумывается и вдруг с надеждой спрашивает:
— Ну хоть что-то остается от привычных для нас всех знаменитых арий?
Мне хочется смеяться от удовольствия, я восторгаюсь его приверженностью к старинным оперным традициям, и я утешаю профессора:
— Остается, Шурочка. Есть неизменные тексты оперных арий, например, ария Дон-Жуана:
Или арии Лепорелло, так называемого «Списка Дон-Жуана». — И я напеваю профессору эту арию:
Александр Александрович, улыбаясь, качает в такт головой — видно, помнит эту мелодию, — он очень доволен. Так почти ежевечерне профессор забегает поговорить со мной, интересуется, что творится в мире «творческих работников», хотя более творческой жизни, чем жизнь хирурга, я не знаю. Тут частенько бывает так, что человеку дают вторую жизнь, и талант врача, не считая его опыта, знаний и мастерства, решает все.