Страница 30 из 91
Житель Пфальца (округ в федеральной земле Рейнланд-Пфальц. — Ю. Л.) Гейнц Тюфферс был назначен в эти страшные дни передовым артиллерийским наблюдателем у Погостья. В своем дневнике он сделал такую запись: «Русские непрерывно атакуют нашу слабую оборонительную линию с опорными пунктами у железнодорожной насыпи. Три русских танка, преодолевшие насыпь, беспорядочно ведут огонь по убегающим немецким солдатам. Ужасное зрелище!»
Немецкие солдаты, спасающиеся паническим бегством? Тот, кто в то время безоговорочно верил немецкой кинохронике, изображавшей молодцеватых солдат-фронтовиков, которые стремительно неслись вперед под звуки победных маршей, тот может воспринимать подобное описание как советскую пропаганду. И тем не менее многие немецкие и русские солдаты пережили нечто подобное. Повидавшие всякое на своем веку знатоки военного ремесла давно уже научились своевременно оставлять свои позиции, независимо от того, имелся на это приказ или нет. «Меняю железный крест на кроссовки», — так это звучало тогда на солдатском жаргоне. Отмеченные высокими наградами мастера рукопашного боя стремглав, подобно зайцам, бежали, подхватив оружие и набив карманы патронами. Но они точно знали, когда должны остановиться и, взяв себя в руки, вновь оказать сопротивление. Затем они переходили в контратаку до того, как красноармейцы закреплялись на отвоеванной ими позиции.
Но было и другое: безудержное бегство, паника по принципу «Спасайся, кто может». Оставленные на произвол судьбы раненые и контуженые солдаты, брошенное боеготовое стрелковое оружие и пушки, изготовленные к стрельбе новенькие минометы, забытые и даже еще включенные радиостанции. Все это действительно имело место. Не всегда дисциплина одерживает верх над стадным чувством.
Когда в группу из тридцати солдат, среди которых каждый в отдельности чувствует себя в безопасности, попадает снаряд и в живых остаются лишь шесть человек, а остальные падают на землю, разорванные и обезображенные до неузнаваемости, когда истекающие кровью раненые корчатся в муках, крича и моля о помощи, тогда слова «решительность», «осмотрительность», «стойкость» звучат как чистая издевка. Священный трепет любви к Отечеству не в силах восполнить способность к сопротивлению.
Некоторые из солдат, бежавших с поля боя, попадают затем в руки полевой жандармерии и предстают перед военным трибуналом. Офицеры, оказавшиеся в момент боя вдруг в тыловом штабе, направляются затем, если их не расстреливают, в штрафной батальон. Об этом, в частности, свидетельствует донесение одной из немецких дивизий под Ленинградом: «Доложено, что офицеры не выполняли отданные им важные приказания, отказывались вести свои подразделения в бой и отсиживались в тылу. А в это время их подчиненные в ходе ожесточенного боя с врагом… бросали оружие, как это было с 7-й ротой, и оставляли свои позиции».
В это же самое время один из полковых командиров раздраженно вертит перед собой лист бумаги, сидя у себя в блиндаже на северном участке Волховского котла. Его адъютант смахнул песок, попавший во время последней бомбежки на карту обстановки, расстеленную на столе, и с подчеркнуто безразличным видом подал этот листок полковнику. «Старик» пробегает глазами сообщение, затем сжимает зубы и бормочет: «Они все сошли с ума». Затем он читает вслух: «Командиры отвечают за то, чтобы охота в занятых войсками районах осуществлялась, — голос полковника срывается на фальцет, — согласно инструкциям, определенным главным охотоведом рейха. Право на охоту имеют лишь обладатели охотничьего билета, полученного в этом году или еще перед войной. Командиры уполномочены сами выдавать такие охотничьи билеты. Необходимо строго соблюдать в местных охотничьих угодьях сроки запрета на отстрел диких животных, действующие на территории Германии». И так далее.
Полковник и его адъютант молча смотрят друг на друга. Оба знают, что думают одинаково: «Тысячи наших парней гибнут в эти дни. Всего лишь несколько минут назад о своем возвращении доложили ротный командир и его унтер-офицер. Это все, что осталось от роты, которая неделю назад ушла выполнять здание, имея десять унтер-офицеров и 54 солдата. У каждого командира, посылающего в бой своих людей, сердце при этом обливается кровью. А у какого-то безмозглого бюрократа вдруг находится время отдавать распоряжения, запрещающие отстрел зайцев. Он даже приказывает выделять полевую жандармерию для контроля. И это в то время, как у нас не хватает людей для занятия позиций и отражения атак красноармейцев. Нам надлежит изучить правила охоты на этот сезон применительно к прилагаемому образцу, в то время как танки противника гонят наших солдат по полям, как зайцев. В довершение всего рекомендуется применять практику сохранения поголовья зверей, как это принято в Германии. А в это же самое время русские, запертые в котле, едят своих последних лошадей или даже отрезают куски мяса от своих погибших однополчан, чтобы самим не умереть с голода».
Свой гнев полковник выплескивает в виде самых отборных ругательств. И это настолько заводит его, что он отпихивает в сторону другие бумаги с пометкой «Командиру», которые подготовил для него адъютант. Среди них находится дивизионный приказ № 29. В нем сообщается следующее: «Рядовой Маркус Л. приговорен 26 февраля 1942 года военно-полевым судом дивизии к смертной казни за умышленное членовредительство. Осужденный, находясь на посту, выстрелил из пистолета себе в левое предплечье, чтобы покинуть фронт. По причине тяжести ранения ему пришлось ампутировать всю руку. Приговор утвержден командующим 18-й армией и приведен в исполнение 04.03.1942 года в 06 часов 22 минуты».
Случайно адъютант оказался в соседнем полку как раз в тот момент, когда Маркус Л., чей самострел уже был обнаружен, перевозился после ампутации к месту казни. После всего увиденного молодой офицер, погруженный в свои мысли, садится в автомобиль, чтобы возвратиться домой. Перед разбитым мостом машина застревает в пробке. Саперы с полным напряжением сил пытаются исправить повреждение. Автомобиль продолжает стоять, зажатый в колонне между другими машинами. Холод пробирает до костей. «А что Вы думаете об этом самостреле?» — спрашивает адъютант водителя, который сидит рядом с ним, скрючившись и подняв ворот шинели. «Бедный парень, господин обер-лейтенант. В здравом рассудке ведь этого не сделаешь». «А что бы Вы с ним сделали?» «Я бы не хотел быть судьей. Но он подвел своих товарищей» «Ну и дальше?». «Ну что сказать? Вместе с ним мы потеряли еще одного солдата. А нас, промерзших насквозь горемык, и так тут, на Волхове, осталось немного. Теперь другие вынуждены за него отдуваться: стрелять, стоять на посту, переносить раненых. Такого ему не сможет простить ни один из его однополчан. Все это очень грустно».
«У русских на той стороне все то же самое», — размышляет адъютант. Совсем недавно он прочитал протокол допроса одного из военнопленных. В нем красноармеец Василий Исаев сообщал об одном солдате, подобравшем немецкую листовку и прострелившем себе на посту левую руку. «Военнослужащий был приговорен военным трибуналом к смертной казни», — так говорилось в протоколе. «Приговор был приведен в исполнение в расположении роты. После того как она была построена, был выведен осужденный. Скомандовав „Смирно“, военный прокурор зачитал приговор. Два представителя НКВД тотчас же после этого расстреляли солдата из автоматов. Затем прокурор объявил, что так поступят с каждым предателем. Его семья также будет ликвидирована».
Машина двигалась рывками. Из колонны поднимались клубы выхлопных газов. «Но если по вине кого-то одного калечится целая армия, — продолжал размышлять адъютант, — если он не может нормально одеть солдат и дать им надлежащее вооружение, если он бросает их непрестанно в бой против заведомо более сильного противника, то ему ведь, пожалуй, тоже придется предстать перед расстрельной командой в один из серых рассветов в 06 часов 22 минуты?» Обер-лейтенант ужасается своим мыслям и выпрямляется на сиденье. Он молод, он идеалист. Ему просто хочется верить в то, что фюрер наверняка наведет везде порядок.