В поисках синекуры

— Слыхал. Но не время выяснять. Спасем — поговорим. Понимаете?

Диспетчер кивнул; он, бывший летчик, а затем летнаб, видевший землю из небесных высот, теперь, начав ходить по ней пешком, дивился многим житейским несуразностям, но и многое уже понимал в суетной земной жизни: как-никак в небесах тоже зависел от нее.

Пришел Василий Ляпин, поставил на стол горячий чайник, нарезал хлеб, ловко, острым тесаком разделал хариусов, затекших жиром, предложил закусить. Малосольная, чуть прикопченная рыба была нежна, запашиста, необыкновенно вкусна — пища если не богов, то тех, в наши дни немногих, кто обитает средь нетронутой природы или проникает в нее побраконьерничать. Ляпин сказал, что кое-кто из пожарных обедать не ходит, питается хариусами, и разлил по кружкам крутой чай: «Рыбка воду любит!» И тут, как вызванные, к навесу подошли дружинники Саенко и Самойлов; один увалистый, стеснительный, другой тощий и разбитной, в руках — самодельные берестяные туесы с морошкой и брусникой; поздоровались, пожелали приятного чаепития, удалились.

— Мои командиры отделений, — довольно сощурился им вслед Ляпин.

— Устроились основательно, — сказал Корин, набирая в горсть вымытой родниковой водой прохладной брусники.

— Что б ни делал — жить тоже надо.

— Вот это правильно: делать и жить. Тот, у кого все временно, работает кое-как, живет как придется. Ну, спасибо, всей группе от меня благодарность. Пойду. Надо навестить Сартыненко, у него, вероятно, и заночую. Не забывайте выходить на связь.

— Вам тут посылка, — громко проговорил Ступин и подал полиэтиленовую сумку, перевязанную шпагатом.

Лишь в вертолете, когда Дима набрал высоту и меньше стало трясти дюралевую коробку кабины, Корин вспомнил о сумке, развязал ее. В ней были аккуратные свертки: колбаса «сервелат», бутылка коньяку, пара носовых платков, крем для бритья, носки, полбулки настоящего «бородинского» хлеба. Ясно: все это раздобыла, купила в поселковом магазине Вера. Но где она могла взять ржаной хлеб — продукт, который пора заносить в книгу исчезающих? Не иначе, кто-то прилетел из столицы, и Вера выпросила для него, бывшего москвича...

Бригада Ивана Коновальцева тянула заградительную полосу вокруг лесосклада.

— Сперва пускаю «пехоту», — шутил безунывно Иван, подбадривая себя и своих пожарников, — с топорами, пилами. Потом в бой вступает «танк» — бульдозер механика-водителя Паши Брайдровских. С трудом, но продвигаемся в глубь обороны противника.

«Противником» был косогор, захламленный порубками, брошенными хлыстами, затвердело слежавшимся валежником, к тому же местами размытый прежними ливнями до песчаных сыпучих проплешин.

С каждым днем, однако, Иван шутил реже, потому что продвижение замедлялось, в радиаторе бульдозера закипала вода, люди на перекурах почти не курили — падали кто куда отдыхать. И вот затоптались на месте: бульдозер увяз в песке. Как ни рвал, ни раскачивал его Брайдровских, он только глубже зарывался гусеницами, опаснее кренился.

Узнав об этом, Олег Руленков поспешил к лесоскладу, чувствуя, как отяжелело у него на душе, будто он ожидал заранее нехорошей вести: пожар надвигался, пора пускать отжиг, а они не могут окольцевать штабеля леса. Он отрядил Коновальцеву самых выносливых, умелых пожарных, вчера опять пополнил бригаду. Но косогор тесен, всех туда не пошлешь, да и опорную по Струйному прокладывать надо.

Увиденное, конечно, не порадовало Олега, огорчаться же, разводить руками времени не было, и он, поговорив с Коновальцевым и Брайдровских, распорядился откапывать увязший бульдозер, класть под гусеницы прочные слеги, ибо песчаный зыбун был рыхл и глубок.

Люди утомились, это он заметил сразу и не стал покрикивать, подгонять; велел принести в термосах витаминный чай из ягод и листьев брусники — «медвежьим» прозвали его остряки, — колбасы, сливочного масла, бутылку коньяку, оставленную непьющим начальником отряда для особого случая, и устроил отдых-полдник, налив каждому в таежный напиток по нескольку капель коньяка.

Полдник оживил, даже развеселил пожарных, тем более что было над кем посмеяться: поваренок Стацюк, присланный с термосами, пожелал выпить причитающийся вроде бы ему коньяк в чистом виде и подставил пол-литровую эмалированную кружку. Пожилые начали стыдить его, молодые подбадривать, мол, наглость — тоже талант, с этим не пропадешь, а Иван Коновальцев сказал тоном озабоченной серьезности, что ему неизменно удавалось:

— Так законно же полагается Стацюку! И ничего смешного, граждане. У него трудная любовь к поварихе Аграфене Петровне.

— Она ж бабуся ему! — хохоча, выкрикнул Павел Брайдровских.

— Плохо знаешь классику. «Любви все возрасты...», понял? Скоро корреспондентка радиотелевидения должна прилететь, Ирена Постникова с оператором Аркадием Аркадьевичем, сюжетик отснимут — посильнее зайцев-погорельцев будет, все-таки большая любовь на грани человеческой трагедии.

Стацюк отшвырнул кружку, побежал, его поймали, он вырвался, укусив одному гогочущему бородачу руку, погрозил кулачком и спрятался в кустах рябинника.

— Ну, до слез разыграли мальчишку, — покачал головой Олег.

— Маленькая порка, — ответил Коновальцев, — за разгильдяйство. Пусть знает: «Жизнь то в небо вознесет, то оземь больно бросит» — как правильно сочинил наш городской известный поэт.

— Давайте и мы вознесем, вызволим, выроем наш бульдозер, «больно» застрявший.

Взялись откапывать с боков и впереди, чтобы, дав ход машине, все-таки провести ее вперед, дальше по косогору. Работали посменно — всем сразу было не подступиться, — Олег тоже брал лопату, песок отбрасывали в сторону и вниз, не давая ему осыпаться; вскоре, однако, заметили: траншея углубляется и как бы засасывает бульдозер. Олег приказал остановиться, поняв, что пора настилать бревна-слеги, а копать можно только впереди, постепенно выводя траншею к твердому грунту.

Осторожно подрылись, вложили слеги под передние траки гусениц, Павел Брайдровских забрался в кабину бульдозера, выжал сцепление, медленно повел машину, стараясь въехать на слеги. И гусеницы вцепились в бревна, пошли по ним, но нижняя слега посунулась, накренив бульдозер. Олег, Иван и еще трое пожарных бросились с жердями-вагами, подперли слегу.

— Давай! — крикнул Олег.

Стараясь разом вымахнуть на более прочный настил, Павел мощно рванул бульдозер, стал выбираться из песчаной трясины, и тут подваженная слега, вышвырнутая гусеницей назад, вздыбилась, развернулась и, падая, угодила Олегу, стоявшему с краю, по левому плечу.

От удара он упал, попытался встать, но боль в отяжелевшем плече оказалась такой, что он смог лишь сесть, поддерживая правой рукой обвисшую левую.

Бульдозер вышел на твердый грунт, люди прокричали «ура», Павел приглушил мотор, выпрыгнул из кабины и побежал туда, где — он мельком заметил — бревно упало на командира Руленкова. Здесь был Иван и те пожарные, которые вместе с ними подваживали слегу. Вскоре собрались все.

— Ничего, ребята, — сказал Олег, пробуя улыбнуться. — Зашибло слегка... — Пот обильно катился по его лицу, и левый рукав защитной куртки темнел, намокая кровью.

Его уговорили не вставать, не шевелиться.

Привели медсестру из лагеря группы, с правого берега Струйного, женщину толстую, запыхавшуюся. Она растолкала пожарных, прикрикнула, чтобы расходились — тут им не представление по заявкам передовиков, — вспорола ножницами рукав, принялась расторопно, умело накладывать тугую повязку, которая все набухала ярко-алым цветом, словно кровь прожигала пламенем многослойную марлю.

— Как, сестрица? — робко спросил Иван Коновальцев.

— Так, братец, не уберегли командира, два открытых перелома. Вызывай вертолет, да побыстрее, крови много вышло. Ему здесь делать больше нечего.

Был на исходе сентябрь. Опали лиственные леса, пожухли склоны сопок. Прохладными утрами землю выбеливал иней. Но тайга, обезвоженная долгой засухой, дымилась пожарами. Их тушили, они вновь возникали: все было горючим, воспламеняемым.