В поисках синекуры

Корин оттеснил Мартыненко, сказал:

— Отпустите.

— Так он помешанный, — смущенно проговорил боец, заломивший студенту руки. — В огонь кидается, вас казнить агитировал.

Корин промолчал, только кивнул, соглашаясь, но и подтверждая свои слова. Боец с опаской, неохотно отпустил студента. Тот выпрямился, передернул плечиками, как тощими крылышками выпущенный из ладоней птенец, шагнул было к Корину, но наткнулся на его взгляд и уже не мог оторвать своих набрякших, понемногу обретающих ровный сероватый цвет глаз от коринских недвижных, напряженно тяжелых. Когда студент, будто набравшись успокоения, вяло потупился, Корин проговорил с явным облегчением.

— Дать ему глоток спирта для бодрости.

— Есть! — почти весело согласился Мартыненко.

— А вы слушайте. — Корин положил руку на плечо студента, чуть откачнул его, чтобы видеть лицо. — Говорю перед всеми. — Он оглядел столпившихся пожарных: их было много, усталых, с закопченными лицами, в обгоревшей одежде, настороженных, мрачных, наивно, любопытно посмеивающихся; голоса их глохли в шуме леса, реве ветра, дальние едва различались сквозь дым и хмарь. — Тем, кто меня не услышит, передайте мои слова. Буду идти последним. Выйдем, я в этом уверен. А вас, — Корин резко качнул, как бы встрепенув, студента, — приглашаю идти со мной. Все, товарищи. Выполняйте распоряжение своего командира.

По всей опорной полосе люди двинулись в одну сторону — к марям, озерам; из плена горящей тайги на простор влажной тундры. Справа дымил, курился сгоревший лес — то частоколом, то черной колоннадой обуглившихся лиственничных и еловых стволов; слева — полыхал зеленый лес, вздымая к небу огромные дымы с кровавыми факелами огня понизу.

Люди шли медленно, глядя себе под ноги, ибо теперь тлело, схватывалось внезапными едкими огнями все, даже, казалось, сама дорога — полоса, очищенная до минерального слоя; надвинули противодымные маски; у кого не было защитных касок, прикрывали головы кусками фанеры, сырым лиственничным корьем, просто запрокинутыми саперными лопатами; бушевавший ветер; точно взбесившись от огненного зноя, заблудился во мгле и дул как бы со всех сторон разом, бросая на опорную, взвихривая над нею полыхающие ветви, горючий лесной подстил.

Были раненые, обожженные, отравившиеся дымом; с одних сняли рюкзаки, и они шли налегке, других вели, поддерживая, помогая идти; нескольких положили на носилки, укрыв палаточной тканью, несли посменно, осторожно: у этих тяжелые ушибы, вывихи.

Глубокой ночью группы Мартыненко и Руленкова вышли на марь. Бойцы добровольной пожарной дружины Василия Ляпина встретили их выстрелами из ракетниц.

ГЛАВА ОТСТУПЛЕНИЯ

Как только разразился ураган и небо затмилось мглой, в лагере отряда поняли: едва ли удержатся на опорной группы, окарауливавшие пожарище. А значит, огонь двинется в глубь урочища, к лагерю. Завхоз Политов и пилот Хоробов собрали совещание, пригласив инструкторов, старшин резервных групп; говорили, спорили недолго — все понимали: связь прервана и с командиром отряда, и с Центром, срочных указаний ждать неоткуда. Тем более безумно ожидать приближения пожара. Было решено: готовить лагерь к эвакуации. Когда, каким способом отступать — вертолетами ли, если стихнет ураган, пешком ли по таежным тропам — станет ясно позже. А пока — готовиться.

Маленький, толстый, одышливый Политов живо принялся за неотложные хозяйственные дела; казалось, порывами ветра его переносило от штабной палатки к столовой, где крикливая повариха Анюта, враз присмирев, послушно выполняла приказания супруга, оттуда к дощатому складу, затем на вертолетную площадку, и опять по тому же кругу. Он почти не говорил и вовсе не покрикивал; если видел, что медленно укладываются в мешки продукты, не очень сноровисто заколачиваются ящики с имуществом, он брался подсоблять, и его одышка, мокрая от пота лысина, кротко посверкивающие за пучками колючих бровей серенькие глаза устыжали молодых и пожилых отрядников, те начинали живее пошевеливаться.

Дима Хоробов помогал Вере Евсеевой. Уложили, запаковали в полиэтилен и ящики все штабное имущество; только радиостанцию оставили включенной: вдруг возникнет в возмущенном эфире «прозрачное окошко», сквозь которое прорвутся позывные Центра или тоненький голосок переносной рации с опорной полосы. Однако небеса гремели разрядами, электрическая буря, сотрясавшая их, подавляла все электромагнитные волны, излучаемые антеннами.

Палатку рвало ветром, сумерки густели, дымный знойный воздух выжимал из глаз слезы, дышалось часто, с хрипом, словно в самих легких курилась едкая хвойная прель. Вера сидела возле включенного приемника, терпеливо крутила колесико настройки, но одета была по-походному: в старенькие джинсы, такую же рубашку-батник, волосы туго повязала косынкой — чтобы подняться в любую минуту, свернуть радиостанцию, идти, куда прикажут. Дима то выходил из палатки, то возвращался узнать, не ожила ли связь, и всякий раз Вера, коротко, сухо кашляя, спрашивала его:

— Как, Дима?..

Он грузно присаживался к столу, отдыхал, говорил затем, неспешно рассуждая:

— Нормально. Думаю, огонь перешел за опорную, сильно припекает.

— А они, Дима?..

— Выйдут. Там Корин, Ступин... И вообще, Вера, всегда помни хорошую песню наших предков: «И в огне мы не утонем, и в воде мы не сгорим...»

— Ты можешь шутить, когда...

— Когда надо шутить, чтобы, так сказать, не растерять присутствие духа. У нас почти все готово, будет приказ — снимемся. Не будет — сами решим... Здесь нам не выстоять. Для новой опорной — ни рельефа, ни времени, ни людей.

— Только бы вышли. Только бы все живые, — сказала Вера и задохнулась, всхлипнув, приложила к глазам платок: ей показалось, будто за палаткой сверкнул огонь: — Что это?..

— Сухая молния. Может, шаровая.

— Сухая и тихая. Ужас!

Дима увидел глаза Веры. Из потемок угла на него глядели два влажных, красноватых, недвижно светящихся пятнышка. Индикаторы, подумал он, и еще подумал, что впервые видит горящие человеческие глаза — от дыма ли, от страха, от чего-либо другого, непонятного ему... Дима встал, не мог не встать, пошел к этим глазам, чтобы успокоить, пригасить их, ибо жутковато, необъяснимо тревожно, как перед гибельным предчувствием, сделалось у него на душе. Он безотчетно протянул к ним руки, но его ладони перехватила Вера, стиснула удивительно сильно и спросила, умаливая его, точно саму судьбу:

— Он придет?..

— Ты веришь? — едва нашелся Дима.

— Да, да...

— Придет!

Дима все-таки осторожно коснулся пальцами ее век; горячие, они скользнули вниз, прикрыли глаза, и Вера отвернулась к приемнику: в палатку тяжело протискивалась повариха Анюта, одолевая хлопающее на ветру полотно, придавленное к земле булыжниками.

Наконец вошла, сдернула с головы платок, утерла им потное лицо. «Уф!» — выдохнула из себя, уселась на чурбан-кругляк и еще минуту молчала, что могло означать; очень утомилась, так намоталась — языком шевельнуть не могу. Но конечно, заговорила, а заговорив, как пластинку запустила внутри себя, где все заранее записано.

— Товарищи уважаемые, я трудовая женщина... — Анюта споткнулась, вспомнив, вероятно, что ее и без того все в лагере называют не иначе как «трудовой женщиной». — Ну, я про то — всякую беду видала, на всяких бедствиях этих, стихийных, присутствовала. А чтоб кухню раньше времени прикрывать — такого не знаю. Ладно, отужинают люди. Так это ж — ужин, его насколько хватит? До утра, ясное дело. Проснутся люди в этакую коптищу-дымищу, чем я их угощу? Мой начальник-руководитель, супружник дорогой, категорицки распорядился: закрывай свою кашеварную контору! Я ему: без любой конторы можно, без этой — скоренько скрючишься... Перепужался мой Политов, очень пужливый стал после лечения алкогольной болезни, ему никак нельзя руководство поручать, волнуется шибко. Он по хозяйству умелый, когда умный, строгий начальник над ним. Ты хоть молодой, Дима, да образованный, управляй сам, не дели власть на двоих, если такая трудная обстановка получилась. Вот те крест истинный, Станислав Ефремович один котел да оставил бы на утреннюю горячую пищу, окромя чая. Пускай погорят эти котлы, зато люди пойдут али полетят сытые. Правильно я говорю, товарищи уважаемые? Особенно ты ответь мне, начальник Дима.