Белая мель

— Постой, постой, Женя. Ты всех своих яхтсменов знаешь?

— Об чем разговор?

— У вас ушли в какое-нибудь плавание от Перми до Одессы?

— Ушли. Явятся дней через двадцать. А что?

— Да знаю я там одну глазастую.

— Уж не Ирку ли? Ну-у... Это кит в юбке. В третье плавание ушла. Будет десять тысяч километров. Звучит? Парни у нас ее не любят. Она их обгоняет. Но радуются, когда с соревнований она привозит для команды очки, Словом — кит.

— А ты чего не пошел?

— Я ж всего имею стаж рабочий — два мэ восемнадцать ден. Да к тому же не на металлургическом заводе работаю. А так бы я с удовольствием...

Наконец собралась вся бригада. Дыни уничтожили вмиг. Илья получил задание ставить фермы. Взял чертежи, подмигнул Виктору:

— Где Луну соблазнял?

— В лесу.

— Спал?

— Спал. Как там мой щен?

— Тигруша твой соску изгрыз и все углы в квартире оросил. Вова Якупов ползал за ним с тряпочкой. Ничего, освоил. Понятливый парень Вова.

Якупов оскорбился:

— А сам? Он, Вить, учил его плавать в ванной и чуть не утопил.

Появился прораб.

— У всех крепкие пояса? Зарубите на своих гордых носах, что высота не любит шутить. Увижу не привязанного — буду снимать. Слышите. Циркачи-анчихристы?

— Слышим.

Ребята, навьючившись шлангами, бачками, ключами, вышли из будки.

В пролеты залетал ветер, метался там и медленно, неохотно утихал. Над строительной деревней играла музыка. А над главным корпусом блюминга-автомата горело световое табло: до окончания строительства осталось 96 дней.

9

А между тем Тропин не знал, что его уже заметили в городе. Не знал он, что молоденькие милиционеры, которых он видел из окна автобуса, ехали за ним.

Инстинкт подсказал тогда Тропину уйти в сторону. А теперь, что теперь? После пяти суток блуждания по лесу он вновь из-за этой чертовой машины оказался там, откуда бежал, и без денег, без документов.

«Если бы не приметы, — думал он, прячась в кустах у дороги, — да я б сейчас сидел где-нибудь в ресторане и коньяк потягивал. Лишь бы сегодня не нашли портфель в кузове машины. Раз-зява! Выскочил и портфель оставил. Теперь всплывут все грехи старые. А, черт! Ну ничего! Азиат еще держится. Азиат еще покажет себя».

Но времени злорадствовать и размышлять не было. Тропин вышел на дорогу, огляделся.

Было еще пасмурно. Солнце не выходило из клубящихся туч. И вдруг стал накрапывать мелкий, хлесткий дождь. Тропин быстро промок и стал уходить на зады к рабочему поселку. Он смотрел вслед уходящим машинам и старался понять, как он снова здесь, в городе, и что делать дальше-то.

«А может быть, остановить любую машину, убрать шофера и-и... лови ветер. А далеко ли уедешь на ней? Нет. Не то. Что же ты раскис, Тропин? Умирать не хочешь? А ты забыл, как верещал у кинотеатра тот интеллигентик, корчась в снегу от ножевой раны? А кто виноват? Жалко ему было ондатровой шапки. Дерьма такого! Вспомни, Тропин, как таксист держался за баранку и гнал машину, а его убивали. Хотелось ли умирать и ему? А чего это ты, Тропин, впервые задумался о себе, а хочешь ли ты сам умереть? Сейчас ты бежишь от расплаты. Знаешь, что тебя никогда не простят. Крыша будет. Ага, трусишь? Скотина!» — обругал он себя, думая о том, что впереди только эта преступная жизнь, отчаянная, трусливая и горькая, без цели, без семьи, без будущего. А потом — приговор приведен в исполнение...

И раньше на него накатывался страх, и казалось, что он вот-вот решится бросить все, начнет новую жизнь, но представлял, как будет ходить каждый день на работу, — что-то делать для того, чтобы получить пять рублей на день на жизнь себе, слушаться начальства и бежать, когда ему скажут: сделай то, принеси это. И так каждый день вскакивать рано утром, бежать на завод и возвращаться уже вечером. Он не мог уже так жить. В общем-то ему надо было не много: чувствовать себя свободной птицей, иметь деньги, много денег, но не для того, чтобы обарахляться или, скажем, менять машины, а просто к морю. Рай! Хочешь, сиди в ресторане, хочешь, лежи пятками к морю. И не надо задыхаться от жары и пыли на ремонтах мартеновских печей, не надо вскакивать по утрам и не надо ходить в смену. Тропин не может простить людям своего угрюмого детства, он не может забыть, как остался восьми лет один и никто в деревне не взял его. Было голодно после войны, и он пошел бродяжить. И росло в нем зло, росло...

Дождь расходился.

Сырые брюки топорщились, пуловер обвис, галстук давил шею. Тропин снял его, сунул в карман. Надел очки. Модные узконосые ботинки ободрались, намокнув, стали спадать с ног. Он наконец остановился у низенького домика, выбеленного в салатный цвет. Толкнул калитку. Из окна в ограду, взмахивая руками, сунулась желтолицая старуха:

— Сы-сынок, а я тя дня три уж, поди, жду. Заходи, заходи, родненький. Вымок-то как!

Тропин попятился.

— Да ниче, ниче... не разувайся — вымою, — подобострастно засуетилась. — Проходи, проходи...

— Бабушка, я и тут постою.

— Да ведь мне, родненький, не поднять эту бандуру и неудобно — здесь и стола-та нету...

— Какую бандуру?

— Да телявизер-та...

«Ясно. Ждут из телеателье, — обрадовался Тропин. Снял ботинки у порога и вошел в дом. В доме устоявшийся запах смородинового листа, укропа, чеснока. — Картошки бы горячей с грибами».

— Баушка, а грибы-то есть?

— И-и, родненький, ни грибков, ни буковок не показывает, проклятый. Стоит в углу, ажио икона.

«Дура. Ишь ты, мебель полированная, холодильник ЗИЛ, и деньжата, наверное, водятся». Тоскливо оглядел комнату и сел за стол, вытянув ноги.

— Покормила бы, баушка?

— Так я это счас... счас... — а сама кинулась с тряпочкой затирать следы на желтом, блестящем полу от мокрых носков Тропина.

— Я вот одна таперича живу, мои-то на курорт укатили. Ребят забрали. А я вот как сычиха — одна...

«Пожить бы у нее! Соседей много». Снял пуловер, рубашку развесил на спинке стула. — Ты сам-то откель будешь?

— Как?

— Ну, нашенский аль приезжий?

— Приезжий я, баушка.

— Дальний, значит. — Выскочила в кухоньку. — Вот поешь, картошечка горячая, огурки малосольные. Грибочков счас принесу, — метнулась в сени.

«Есть ли деньги? И где?» — успел подумать.

Старуха вернулась.

— Да вот телявизер, язви его, не стал показывать, — приедут мои — грех будет. Я и не рада, что кнопки крутила. Та провалился бы он. Съедят они меня.

Тропин открыл крышку телевизора, проверил — все исправно. Засмеялся: ну, старая!

Телевизор был включен на шестом канале. Переключил на восьмой. По экрану заметались тени.

Обласканный старухой, Тропин к вечеру засобирался уходить. Он боялся, что кто-нибудь зайдет.

А дождь все не унимался, шебаршил по крыше. Тропину хотелось плюнуть на все, лечь в теплую мягкую постель и уснуть тихо, бездумно-счастливо.

— Баушка, ты б дала какой-нибудь плащишко. Завтра занес бы, — угрюмо топчась у порога, сказал Тропин.

Старуха подозрительно замялась:

— Дак ить зятев?!

«Глаза как-то жадно забегали. У такой и золотишко где-нибудь есть припрятанное. «Огурки продаю...» Ишь ты, может, тюкнуть?»

Старуха попятилась от взгляда Тропина:

— Что ты, батюшка, что ты? Думаешь, я жадую? Да возьми ты энтот плащ. Завтра занесешь, поди? Зять-то небось не приедет завтра...

— Принесу, принесу, баушка, — говорил он, снимая с вешалки болоньевый темно-синий плащ. — Подумаешь, плащ... Жизнь дороже...

— Дак ить верно, родненький...

Он понимал, что старуха не глупа. Уловила что-то в его поведении. Вероятно, опять подвели глаза. Иногда он замечал в себе, что беспричинно улыбается, и те, кто видели эту улыбку — терялись от жесткого, холодного взгляда. Он мог прикинуться добрым, пить, веселиться в компании, но глаза были всегда настороженные, колючие... Тропин достал из кармана чужого плаща синий берет, надел, поднял воротник, запахнул полы плаща и, зябко передернув плечами, вышел за калитку, на узкую тропинку. Дождь все моросил.