Белая мель

Колька первым уронил в траву один брусок, но это заметил военный дядька с блокнотом, залезший на машину считать брынзу.

— Эй, пацанчик, ты уронил брынзу, подними-ка, а то собаки утащат.

Колька как ни в чем не бывало поднял брусок на машину.

А когда дядька слез с машины и отошел, Колька шепнул Лидке:

— Ты ростом самая маленькая — теперь урони ты, а я потом заползу в траву и откачу подальше.

— Ладно, — кивнула Лидка и до того забоялась, что задрожали ноги. Ей казалось, что все только и делают, что пялятся на нее, и как только она уронит в траву брынзу, то ее тут же сцапают, станут бить, поведут в милицию.

— Кольк, а вдруг да пымают? — испуганно шепнула Лидка.

— Я ж говорил — забоишься! Струсила, да? Тетка вон в белом халате ходит с карандашом. Думаешь, она не ест? Тогда с чего она такая толстая? А шофера? Тоже вон сидят на травке — пьют, брынзу едят...

Лидка знает, что на маслозаводе сушат казеин, картошку, делают брынзу и сгущенное молоко. Все это увозят да увозят куда-то машинами, может быть, на фронт? Плохо солдатскую еду красть, да, может, кусочек-то один можно. Лидка на фронт за эту брынзу кисет пошлет, кисет ведь солдатам тоже нужен. И потом, брынза так вкусно пахнет — слюнки текут. Да Лидка ж еще и знает, что вовсе не все увозят на фронт. Рядом с ними живет директор маслозавода, и жена его все время носит домой полную сумку. Чего? Лидка не заглядывала в ту сумку, но как-то с мамкой белили им комнаты, и Дина Афанасьевна угощала их творогом со сметаной и маслом с белым хлебом, а коровы-то у директора сроду и не бывало. А еще говорили про директоршу — враки, поди, — что она по утрам умывается свежим молоком, оттого и белоликая — загляденье. Вот бы Лидке такой вырасти! А то черная да худая, как уголек малый.

— Мамк, — как-то сказала Лидка, обернувшись от открытого окна перед садиком. — А тетя Дина красивая женчина?

— Эт-ты с чего взяла? — опросила мамка, гремя пустым противнем по загнетке.

— А лицо у нее белое, — вздохнула Лидка.

— Хорошим людям в такое время с белым лицом ходить не пристало, — зло сказала мамка. — Нам-то с тобой такого до победы не иметь... На вот, хлебай!..

— Опять каша лебединая? — скуксилась Лидка.

— Опять. Молоком забели... Или рыбьего жиру добавь...

— У-у, — хныкнула Лидка. — Я не хочу есть. Она зеленая... Все трава да трава... Не хочу больше...

— Я вот тебе дам не хочу... Нечего на чужую говядину пялиться. Свою наедай, — проворчала мамка и вытащила откуда-то ломтик калача да баночку пахты. — Палаша давеча плеснула, — сказала она и отвернулась.

— А ты? — спросила Лидка.

— Я уж откусила.

Но Лидка не поверила — ломтик-то ровненький, некусаный.

Когда Лидка вроде бы нечаянно уронила брынзу в лебеду, то и сама с испугу чуть не свалилась с трапа. Но Колька шел следом и загородил, подтолкнул Лидку в кузов машины. Он наклонился, положил на брезент свой брусок и бегом поволок Лидку за руку обратно в склад.

Снова бруски, бруски... Туда-сюда... Лидка бегала взад-вперед и все косилась на лебеду. Сердце прыгало. Щеки горели, и Лидке казалось, что вот-вот что-то случится, то ли расколется земля, и она, Лидка, провалится в подземную темноту, то ли все дяденьки и тетеньки окружат ее, зацапают и закроют в холодный пустой подвал.

Но время шло, и ничего не случилось, кроме того, что Колька вдруг опустил на ящик перед кладовщицей брынзу и схватился за живот.

— Ой! — вскрикнул он. — Бурчит что-то, — и, держась за веревочку на штанах, побежал в лебеду.

С машины Лидка видела, как он выглядывал из лебеды, пережидал, покуда отвернется или отойдет кладовщица, и когда та отошла, Лидка сбежала с трапа и взяла брусок, оставленный Колькой. Потом она заговорила с кладовщицей виноватым, стыдливым голосом:

— У него брюхо болит... Он счас вернется.

— Скажи ему, что я дам немножко сухого творога. От поноса поможет, — пожалела кладовщица.

— Ладно, скажу. Он есть хочет, — не сдержалась намекнуть Лидка. — Мамки-то у него нету... — Хотя она сейчас говорила правду, ей становилось все стыдней и стыдней.

— Знаю. Вот еще машину догрузите, тогда я вам дам чего-нибудь поесть.

— Догрузим! — пообещала Лидка, сгорая от стыда.

Взойдя по трапу на машину, она уже не увидела в траве бруска и совсем успокоилась. Может, Колька и прав — одним бруском не убудет. В складе-то целый штабель заплесневелых лежит. Кладовщица норовит сдать их на машину, да дядьки не берут, говорят, везти далеко — вовсе позеленеют. А тот брусок, что Колька спрятал, с угла тоже плесневеть начал. Может, он из тех, что кладовщица тайком обтирала тряпкой да и перетаскивала на другой штабель, где лежали отобранные дядьками к погрузке на машину? Лидка-то это знает, видела. Лидка вдруг успокоилась и сказала себе: «Ладно, одним куском не убудет».

Зато потом, когда они все сделали, им дали сухого творога по большущей пригоршне каждому и немного сухой картошки. Наелись они вволю, а припрятанной брынзы взяли по кусочку домой.

А вечером Лидка слазила на чердак и протянула мамке свой паек от брынзы.

— Где взяла? — насторожилась мамка.

— Колька дал.

— Опять Колька? Ты у меня не вздумай воровать. Запорю.

— Колька помогал грузить машины! Вот! — оправдывалась Лидка. — Ему дяденьки шофера отрезали... А я не воровала, — врала Лидка, глядя в глаза матери и понимая, что мать посомневается-посомневается, но у Кольки спросить забудет.

— Ладно, давай поровну, — огласилась мамка. — Ты ешь хлеб и пахту, а я кашу что-то захотела...

Но кашей она давится и, положив ложку, опершись локтями на стол, долго смотрит тусклыми глазами куда-то за окно, далеко, в заречье.

Лидка тоже выглядывает в окно, но ничего там не видит, кроме соседского теленка на дороге перед окнами да дымчатой мари в поймистом понизовье заречья. Лидка тихонько выскальзывает из-за стола. Дел у Лидки много.

...Лидка встала из придорожной травы, оглянулась — Мани уже и не видать. По дороге, поднимая пыль и бренча пустыми флягами, едет подвода. Это дедушка Игнат едет за молоком на кордон. С Игнатом, свесив с телеги ноги, сидит Вовка Рыжий — ага, к своей мамке. Вовка машет Лидке рукой. Лидке завидно — ведь по дороге столько можно увидеть! Вот счастливчик!

А Лидка бредет по дороге снова топтать саман.

У Вовки Рыжего вечно приоткрыт слюнявый рот. Когда-то его боднул теленок. А еще у Вовки ясные голубые глаза в красных-красных густых ресницах и красные волосы. Все в деревне считают, что он сын рыжего мельника, потому что ни в селе Белозерка, ни в Корюкино, ни в ихней деревне никого такого рыжего не было, как этот мельник. Но мельник не признавал Вовку за сына, а сыновья мельника, уже взрослые парни, — за брата. Мельничиха же, при виде Вовки, шипела гусыней:

— Кыш, ублюденыш, кыш с моей дороги!.. Кыш с моих глаз! Чур меня, рыжее отродье, чур меня, вражина ты рыжий!

— А твой мельник сам рыжий! — отбрехивается Вовка.

На это мельничиха почему-то совсем уже обижается, начинает вопить на всю деревню:

— Враг! Недобрик! Нечистая сила! Демон! Тьфу! — и яростно плюется в Вовкину сторону.

А Вовка хоть и побаивается ее, но любит выслушать до конца — хорошо та ругается.

Пусть Вовка прокатится, думает Лидка, а зато я топчу саман, во! Вовка к вечеру же вернется и обо всем расскажет — что видел, что слышал.

Она, опустив голову, тихо идет по дороге, загребая ногами теплую пыль, и теперь думает о себе и о мамке.

Вечерами к ним приходят мамкины подружки ворожить на картах. Тогда Лидка незаметно и потихоньку сбегает. А когда никого нет в гостях, приходится ждать, покуда мамка перестанет ходить по избе и греметь посудой. Тогда Лидка осторожно отодвигает замшелую доску на крыше (спит она на чердаке), вылазит наружу и, высунув сперва ногу, нащупывает верхний венец угла. После спускается и крадется со двора через палисадник к дому Кольки, где ждут ее обычно под темным кустом черемухи затаившиеся Колька, Маня Белый Глаз, Вовка Рыжий и Фишка. Ждут Лидку с новым планом, неожиданным и добычливым, с планом наскока на склад со сгущенкой...