Глубинка

прочел Гошка. — За Женьку!

Тамара дунула на одну плошку, на другую, погасила. Остались гореть только свечки. Выпили, помолчали. Зыбкие язычки свечек скудно высветлили стол, дальше — темнота. Только из дырок печной заслонки протянулись и шарят по полу щупальца огня.

— Третий раз весну встречать будем, — пощипывая струны, проговорил Гошка. — Ангара, набережная, тополечки в листочках. Первые, клейкие. Это раз! — Гитара в его руках взрыдала. — В Усть-Куте, на базе, то же самое. Это два!.. Теперь здесь сидим…

— Это три! — подсказал Женька.

— …ждем. Три пока отставить. — Гошка тряхнул гитарой, склонил ухо, прислушиваясь к отлетающему стону.

— Ужас какой-то! — Тамара хрустнула пальцами. — Ждать, бесконечно ждать!.. Ведь сидят же счастливчики в камералке, работают до пяти, отдыхают по-человечески.

— Купаются в Лене, — подзудил Женька, — на лодочках катаются, цветы собирают, танцы, кино, занавеской закрыто окно. А между прочим, полевую надбавку за «тяготы и лишения» получают, как и мы, грешные.

— Это несправедливо! — вспыхнула Тамара. — Просто жестоко по отношению к полевикам!

Гошка похлопал ладонью по гитаре:

— Боже, что у нас за разговоры? Или жалуемся, или ругаем.

— Надоели друг другу, вот что, — заключил Женька. — А ведь всего второй месяц мордой к морде!.. Что же те вытворять начнут, которым от Земли — да к другим планетам?

— Не надо. — Тамара поймала его за руку. — Гоша, играй.

— Что за аналогия, студент? — с усмешкой спросил Гошка. — Туда пошлют парней покрепче нас. Во всех измерениях.

Он полуобернулся к Тамаре и, чуть трогая струны, запел, как заговорил:

Сергей осторожно поставил кружку на стол, подпер голову ладонью. Вера не знала, куда деть руки, сидела тискала платочек, словно приготовилась плакать.

Тамара не мигая глядела на Гошку, и в глазах ее, набухших слезами, стояли маленькие свечечки. Он столкнулся с ее взглядом, спросил:

— Поедешь на мыс Доброй Надежды?

— Не знаю. — Она смотрела сумеречно, будто сквозь Гошку. — Какой он?

— Не бывал. — Он отвел глаза. — Не это важно. Главное, что он есть, этот мыс Надежды. Мы побываем на нем.

— Тамара, не езди, — вмешался Женька. — Ты и все мы давно уже сидим на этом мысу. И если не прилетит завтра вертолет, тогда… А что тогда?

— Начнем всей оравой таять снег в ведрах и сливать с горы, — мрачно пошутил Гошка.

— Ой, чо придумал-то! — ужаснулась Вера. — Долго ведь, и одно баловство.

— Разбаловались, факт! — Сергей погрозил кому-то пальцем. — Нужна р-рука…

Гошка поднялся.

— Соотрядники. — Он поочередно оглядел всех. — Что-то у нас невеселое веселье. Чего-то в нем нету.

— Нету! — снова подхватил Сергей и утвердительно клюнул носом. — Дело дрянь, а нету.

Тамара поднялась тоже. Гошка повертел гитару, подумал и бросил ее на спальный мешок.

— Пошли, — он подал Тамаре руку. — А ты сиди, сиди! — замахал на Веру. — Мы вдвоем на звездах погадаем.

— Вера, садись, — Женька усадил повариху на место. — Выпить есть чего, поговорить о чем найдется. Чего разбегаетесь?

Гошка накинул на плечи Тамаре меховую куртку, поднял воротник.

— Как интересно — на звездах. — Из меха воротника она ясно глядела на Гошку. — И сбывается, веришь?

— Верую и тебя научу, — пообещал он. — Без веры нельзя. — Легонько потрепал ее за шею, подтолкнул к выходу.

— Мы вернемся, — неуверенно пообещала Тамара имениннику.

Гошка пропустил ее вперед, задержался у выхода.

— Студент, если ты вдруг полетишь туда, — он ткнул пальцем в небо, — никого из нас не бери. Завалим экспедицию. Там не месяц быть мордой к морде, а го-оды.

В палатке у рабочих было весело. В ней раздавались взрывы хохота, нестройно взвивались и скоро глохли песни. Николай с Васькой уже давно стояли на верхнем урезе снега, отойдя от своей палатки настолько, чтобы им не мешал подгулявший хор, и прислушивались к тому, что происходит в жилище ИТР. Яркая луна притушила своим сиянием далеко вокруг звезды, и только у самого горизонта, куда от ее нестерпимого света отхлынула темнота, они слезливо перемигивались. Всюду за подсиненными снегами радостно вскрикивали белые куропатки, со вздохами оседал подмытый талыми водами наст.

Неспокойно было на сердце Николая. Он третий сезон работал по геологическим партиям и представление о таежных переходах имел. Предложение Хохлова уйти на базу пешком встретил с усмешкой, но во время разговора с начальником промолчал, не решился на открытый конфликт с бригадиром.

— Что-то замолчал, — сказал Васька, глядя на итээровскую палатку. — А поет душевно и на гитаре лабает вот так. Пойдем завалимся спать, что ли.

— Постоим чуть-чуть, поболтаем.

— О чем еще?

— Все о том. — Николай бросил окурок под ноги, вдавил в снег. — Не нравится мне эта затея — бежать. Неизвестно еще — дойдем ли до базы. В этой тайге тыщи дорог, и все в разные стороны, а кто точно знает, в каком направлении топать?

— Не дрейфь, не пропадем, — заверил Васька, плотнее запахиваясь полами телогрейки. — Идти-то все равно надо, раз такое дело. Коллективно решали.

— Коллективно, — насмешливо передразнил Николай. — Когда решали, на хохловские кулаки поглядывали. А ему что? Летает с места на место, где лучше и где глубже, все сразу ищет. А мне работать надо, у меня мать-старуха дома. Пенсии тридцать семь всего.

Они помолчали, потом Васька спросил с откровенной завистью:

— Матери-то помогаешь, выходит?.. Мне вот высылать некому. Я на свете единственный, сам по себе.

— С матерью еще сестринских шестеро оглоедиков. Мал мала. Померла сестра, ну и приходится. Мужик ее в бегах третий год… А до чего смышленые растут чертяки. Дяденькой-тятенькой величают.

— Всем выжить охота. Шестеро… Многовато их на одного-то, человеков. Ты Хохлова давно знаешь?

— Зна-аю. Из одной мы деревни, из Чувашии. Этот на чужом горбу куда хочешь въедет, такой. О нем у нас говорили, будто капусту из колхоза машинами тибрил и налево толкал, жил без горюшка. Потом сюда прикатил, в мостоотряде работал, да что-то скоро больно смылся. В Усть-Куте его встретил, когда в экспедицию нанимался. Начали бы работать, а он — князь, не приучен.

— За что ж бригадиром назначили? За что?

— За комплекцию. И языком молотит, как тот вертолет махалками. Кайлить, рогом упираться, это не для него… Слышь, Вася, а на этой горе в прошлый год канавщики по пятьсот рублей в месяц выгоняли. Точно, я сам с одним работягой говорил, да и Гошка сказывал, помнишь?

— Зна-аю его политику, треплет небось.

— К чему ему трепать? — Николай отбросил снежок, вытер руки о телогрейку. — Работяги о нем хорошо отзывались, он легкий человек.

Васька мазнул рукавом по носу.

— Да-а, — завистливо протянул он. — Хорошо бы по пятьсот-то. Только уж и таких денег не хочу. Во, как эта Антарктида допекла!