Глубинка

— Чо припух, агитируй, — просипел Васька и покрутил тонкой шеей в раздольном вороте телогрейки. — Навялился рубить — валяй руби. — Он покосился на Хохлова. — Может, за усердство бригадиром поставят.

— И пойду! — отрываясь от глаз Хохлова, выкрикнул Николай. — Кто со мной? — Он нагнулся, выдернул из коряги воткнутый топор.

— Лоб здоровый, один справишься, — обронил в тишине Хохлов, и никто из рабочих не стронулся с места. Они только переглянулись и тут же отвели глаза, потупились. Николай один пошел вниз. Шел он неуверенно, криво переставляя ноги, и, чем дальше отходил от товарищей, все замедлял и замедлял шаги. Гошка краем глаза наблюдал за канавщиками, ждал, чем все кончится. Видя, что его взяла, Хохлов пристукнул банками тушенки, насмешливо крикнул:

— Шибче спускайся, а то мы тебя нагоним и срубим… несколько жердин в помощь!

Николай остановился и, растерянно глядя на товарищей, повернул назад.

— Забыл, понимаешь, — сказал он, подходя к Гошке и выворачивая из кармана банку тушенки. — Разоружаюсь, вот. — Он бросил ее в пустой ящик.

— Облегчился, теперь иди-иди, подавай пример. — Васька схватил Николая за рукав. — Сказано — шибче спущайся.

— Убери цапку! — Гошка резко отбил в сторону Васькину руку. — И давай сам разгружайся, хватит комедь выламывать. А вы, ребята, чего так дешево продаете себя этому хмырю? Он из вас, как из мальчиков, веревки вьет.

Круглолицый парень исподлобья глянул на Хохлова, полез рукой за пазуху.

— Оно и верно — дурим, — согласился он. — Я думал — за день добежим, а раз так… — Он бросил свою банку. Следом, стуча о дно ящика, упало еще несколько.

— А ты? — шагнув к Хохлову, с угрозой спросил Гошка. — Ты чего ждешь?

Васька Чифирист из-за спин рабочих быстро выбросил свои, брезгливо отряхнул ладони. Хохлов презрительно прищурился на него, потом так же оглядел остальных.

— Уд-дивительно мне, — глухо проговорил он и швырнул свои банки в снег у кухни. За ним дружно побросали те, кто все еще держал в руках тушенку. Красные этикетки с рогатыми быками жарко испятнали снег, десяток донышек-солнц вспыхнули, наставив на людей узкие лезвия нестерпимого света.

— Оставайтесь. — Хохлов задрал бороду, оглядел горизонт. — Сегодня ночью вас здесь снегом завалит, вон они, тучки, сползаются.

Он сплюнул и пошел в палатку. За ним побежал Васька. Он крутился вокруг Хохлова, размахивал руками, что-то доказывал или оправдывался.

— Собрались два гада, назвались — бригада! — вслед им крикнул Николай. Рабочие рассмеялись, кто-то пронзительно свистнул. Хохлов даже не оглянулся, зато Васька погрозил кулачком и, взмахнув полами телогрейки, спрыгнул за бригадиром в яму.

Рабочие дружно — кто взял веревку, кто топоры — окружили Николая, договариваясь, по какому склону сподручнее будет заволакивать наверх жерди. Гошка сказал им, что пошел намечать канавы, попросил не отпускать из лагеря Хохлова с Васькой.

— Вдвоем идти сдрейфят, — успокоил Николай. — Такие только в толпе ячатся.

Женька наблюдал за Гошкой, пока тот не забрался на увал и не скрылся за ним. Повеселевшие канавщики посовещались и гурьбой повалили в свою палатку. О чем они там шумели, разобрать было нельзя, но скоро в палатке стало тихо. Он нарезал новые ступени и отдыхал, глядя в долину. Борта долины, зеленые далеко внизу, чем выше поднимались к лагерю, все больше рыжели мертвой травой и наконец пропадали под гигантской нашлепкой снега, на макушке которой стояли палатки отряда. Уже давно отмаячил на втором снежном увале Гошка и скрылся за дальним гребнем, а Женька все стоял, опершись на лопату, испытывая неуемное желание сбежать вниз к траве, упасть, зарыться лицом в брусничник или швырять и швырять камни в пенную от паводка реку. Но, представив, как тяжко будет взбираться назад на гору по мокрому снегу, он вздохнул и начал спускаться в свою палатку. Тихий счастливый смех Веры и глуховатое воркование Харлампия остановили его. Женька повернулся и направился к женской палатке.

— Впусти, — попросил, — мне плохо.

— Раз плохо — входи, здесь аптечка, — разрешил голос Тамары.

Женька вошел, сел на Верину раскладушку. Тамара едва взглянула, на него, продолжая раскладывать пасьянс.

— Значит, плошечкой освещаемся? — спросил он, глядя на коптилку.

— Можно подумать, что у вас электричество! — Тамара фыркнула, собрала карты, постучала ими о крышку ящика и, сбив в колоду, сунула под спальник.

— Ну, как твои успехи? — снова спросил он, чувствуя, что говорит так себе, лишь бы болтать.

— Ты о чем? — будто подозревая его в подвохе, поинтересовалась она, расстегивая замочек футляра с маникюрным прибором.

— Я о пасьянсе.

— А-а… Еще ни разу не сошелся, — двигая пилочкой по ногтям, ответила Тамара. — Я невезучая.

Он поднялся.

— Чего не подтапливаешь? — спросил, кивнув на печку. — Мы с Гогой вчера коряг натаскали кучу. Прямо из-под снега выкапывали. Хочешь, растоплю? — Женька подошел к Тамаре, взял с ящика, приспособленного под столик, патрончик с губной помадой, развинтил.

— Так растопить? — переспросил он.

— Не надо, — вяло отказалась Тамара. — Гошка вернется, тогда. Чаю вскипятим, на гитаре побрякаем.

— Жуткий цвет какой. — Женька провел помадой по бумаге.

— Сирень, тень-брень, — отбирая у него патрончик, объяснила она. — Гошка не сказал, когда вернется?

— Не сказал, но скоро, наверное, — неопределенно ответил Женька. — До вечера далеко.

— Боже ж ты мой! — Тамара уронила на колени руки. — Никто ничего толком не знает, не говорит.

— Ну, чего ты? — спросил он, встретив ее набухающие слезами глаза.

— Же-енька… Ведь палатки стоят на самом склоне, а что, если снег сдвинется, поползет? Он как враг. Затаился и ждет. Мы своего ждем, а он нас.

— Не поползет, стечет ручейками, ты держи себя в руках, — вчитываясь в ее глаза,, убеждал Женька, — Скоро привезут письма, газеты, транзисторы на всю мощь врубим, разгоним всю твою мистику.

— Тише!.. — Тамара вытянулась, приоткрыла рот. — Гудит… Слышишь? Это вертолет!

— А я что говорил! — Женька задержал дыхание, прислушался.

— Вот опять. Почему ты не слышишь?

— Не гудит, кажется тебе.

— Да нет же, нет! — Тамара бросилась к выходу. — Ты глухой!

По пути она столкнула с ящика чемодан, и он, ударившись об пол, раскрылся. Белье, фотографии, бигуди вывалились из его нутра.

— Никакого гуда нет, убедилась? — спросил Женька.

— Каждый день вот так, даже по ночам слышу. — Тамара задернула полог, расслабленно пошла на свое место. Над чемоданом остановилась, подняла голубую ленту, встряхнула.

— Ты кого-нибудь любишь, Женька? — Она нахмурила лоб. — Ну, там, в городе или в институте?

— Там? — переспросил он озадаченно. — Да. Конечно, да.

— А я вот здесь… Осуждаете небось? — Она складывала и вновь встряхивала ленту. — Ну отвечай же!

— Брось ты, какой суд.

— Так. Спасибо. Что бы еще у тебя разузнать?

— Подумай, я много чего знаю.

Лицо Тамары разрозовелось. Она присела на корточки, начала быстро укладывать чемодан.

— Ну и фотографий у тебя, — Женька завистливо причмокнул. — Зачем столько возишь?

— Да так. Хочешь полюбоваться? — Она протянула ему пачку снимков, покривила полными губами, — Все про меня, по всем этапам жизни.

Женька взял фотографии, стал перебирать.

— Вера шествует, по шагам узнаю. — Тамара мотнула распущенными волосами. — Живет, как спит, вот кому все просто.

Повариха вошла тихая, как провинившаяся. Медленно стянула с головы полушалок, присела и тут же ничком ткнулась в кровать.

— Тама-ара, — донесся ее задавленный голос, — есть у него семья? Скажи ты мне за-ради бо-ога!

— Семья? — Тамара недоуменно опустилась на край Вериной раскладушки. — Ты это о ком, милая? — Она погладила повариху по голове.

— О Харлампий, — шепнула Вера. — Ласковый он ко мне, не как другие. Обходительный.

Тамара оглянулась на Женьку, приложила палец к губам.