Страница 56 из 57
Все еще пылающая и вибрирующая аура Гете висела над Веймаром. В огромном парке со статуей Шекспира, на веселой зеленой лужайке, залитой солнцем, у вод Ильма, я увидел Гете в окружении друзей и знаменитостей: были тут Шиллер, Гегель, Мендельсон-Бартольди, Вильгельм Гумбольдт, Гердер, Бетховен, Адам Мицкевич, Паганини. Они о чем-то говорили. Возможно, жалели, что Байрону, который рвался в Веймар, так и не довелось приехать: он погиб в Греции.
Гигантские буки со светло-серыми, словно чугунными, гладкими стволами. Такие же огромные каштаны и платаны, липы, акации. Липы цвели, их кремовые кроны осеняли нас. Здесь ходил Гете. Ведь он посадил этот парк. Здесь до сих пор стоял круглый охотничий домик герцога, обложенный древесной корой, маленький, как беседка.
На берегу Ильма виднелся двухэтажный белый домик, прикрытый кронами могучих лип. Садовый домик Гете. В «балконной» рабочей комнате мое внимание привлекло самодельное кресло, напоминающее не то седло, не то перебинтованную до колена ногу. Усевшись верхом на это странное кресло из лосиной кожи, с высокими и тонкими растопыренными ножками, за узкой конторкой он создавал «Эгмонта», «Вильгельма Мейстера», «Ифигению». Чтоб великий писатель не скучал в снежные вьюжные зимы, Карл Август распорядился установить на склоне холма против домика огромную каменную змею на цоколе — «гений сего места». Стремясь оградить себя от столь сомнительного гения-хранителя, Гете поставил возле дома памятник «Доброму счастью» — нечто в духе абстракционистов: каменный шар на кубе.
Здесь они жили первые годы с Христианой… В чаду вот этой железной печки, с бронзовым шаром сверху, напоминающей ракету на старте, грелись… Крошечный клавесин, подсвечник с мраморными крылатыми сфинксами, портрет Томаса Мора, светлая мебель с красной обивкой. Гете и Христиана… Кто она, его возлюбленная, ставшая женой? С рисунка, сделанного с натуры другом Гете художником Фридрихом Бури, на меня смотрело добродушное, простонародное лицо дородной немки, с обозначившимся двойным подбородком. Вьющиеся волосы стянуты бантами. На акварели Генриха Мейера она изображена с четырехлетним сыном Августом на руках. Распущенные волосы, трогательное материнское выражение губ. Здесь она выглядит намного моложе. Когда Гете познакомился с работницей фабрики искусственных цветов Христианой Вульпиус, ей было двадцать три года, а ему — под сорок. На рисунке, сделанном самим Гете, она выглядит более романтично: голова античного божества в профиль. Прямой нос, твердые губы. Юнона. Такой он ее видел. Сестре философа Шопенгауэра она показалась похожей на молодого Диониса. Он ее любил. По свидетельству Шиллера, не терпел и слова дурного о ней. Она не сильна в орфографии? Что из того? Она — добрый дух его дома, героиня «Римских элегий». Памятник «Доброму счастью» — это памятник их любви.
Смешно и трогательно… Ему суждено долгие годы прожить с ней, вначале в пригородном доме, а потом — на Фрауэнплац. Вот строчки из его письма к Христиане: «Ангел мой дорогой, я твой весь… Поцелуй малыша, о котором я часто вспоминаю. Да и обо всем, что возле тебя, — о брюкве, которую мы с тобой посадили. Если бы только ты опять была со мной! Здесь повсюду большие широкие кровати, тебе не пришлось бы жаловаться на них, как иногда случается дома. Ах, любимая моя! Нет ничего лучше, чем быть вместе…» Добрая улыбка, искреннее чувство странного человека… Миром и покоем веет от этих безыскусственных строчек.
Стоит выйти из парка, посаженного самим Гете, и ступить на площадь Фрауэнплац с желтым двухэтажным домом, в котором Гете прожил почти полвека, как ощущение простоты и идиллии улетучивается.
Я поднимаюсь по лестничному маршу с расписным потолком, с черными статуями. В одной из комнат нас ждет огромная мраморная голова Юноны, картины на стенах, старинные вазы. Дом, при жизни превращенный хозяином в музей: коллекции монет и медалей, гравюры, статуэтки, минералогические, зоологические, ботанические коллекции. Шкафы, сундуки, набитые коллекциями. А на стенах, столах, на особых подставках — папки с гравюрами и рисунками. Личные комнаты Гете, три комнаты Христианы… И наконец — рабочий кабинет… Узкая продолговатая комната, слабо освещенная двумя оконцами, овальный стол, простенькие кресла.
И как-то не верится, что именно здесь, в этой ничем не примечательной комнате, был написан «Фауст»…
Я стоял у застланной стеганым одеялом высокой кровати, на которой скончался Гете, и пытался разгадать загадку этого сфинкса. Тот, другой Гете, почетный старец, самодовольный бюргер, тайный советник, министр, попивающий рейнское, сватающийся в преклонном возрасте к девятнадцатилетней девочке Ульрике Левецов, антипатичен мне, но не вызывает осуждения. Оставляет равнодушным и его пристрастие к собственным живописным и скульптурным изображениям. В какой-то извилине его гениального мозга гнездился Нарцисс, заурядный обыватель: портреты шестнадцатилетнего, двадцатичетырехлетнего, двадцатишестилетнего Гете в романтических позах, барельефы, на которых он похож на римского патриция. Вот он возлежит среди древних развалин в Компанье, откинув ножку в белом чулке. Мраморные бюсты работы Клауэра — Гете сорок лет. Бюст тридцатидвухлетнего Гете. Каждый год жизни отмечен бюстом, акварелью, гравюрой, портретом маслом. Грандиозный бюст работы Давида Анжерского — Гете в восемьдесят лет; статуя Гете в полный рост. Он соглашается позировать даже на краю могилы, лежа на смертном одре, справляется, сделал ли художник гравюру-портрет. Он принимает участие в обсуждении проекта собственного памятника, который собирались поставить у него на родине, во Франкфурте. Сам знаменитейший Райх приезжает в Веймар лепить Гете. Гете предлагает поставить свой бюст рядом с бюстами других выдающихся людей. Он пишет статью: «Рассуждения о памятнике писателю Гете, который сооружают в его родном городе». Когда критики упрекают его в нескромности, он отвечает: «Скромны только бездарности».
Нет, я не стал бы писать книгу о Гете… И не потому, что плохо знаю ту эпоху. Я опасаюсь, что не смогу протянуть ниточку от «хаоса, называемого Германией», времен Гете к Германии, когда народились и выползли из пещер большие коричневые драконы, и к Германии сегодняшней, Германии с двумя лицами, повернутыми в противоположные стороны.
Я плохо осознавал, куда увозит нас легковая автомашина. Когда вышли из машины, поразил вид неба: оно стало медно-красным, будто во время пожара. Откуда-то сверху падали багровые хлопья. Мы находились перед высоченной четырехгранной колокольней, чем-то напоминающей крематорий. Первое, что бросилось в глаза, — ребра и ребристые груди изможденных до последней крайности людей, они сбились в тесную группу, сжимали кулаки. Слышались выстрелы: стреляли из автоматов. Узники падали. Впереди находился большеголовый ребенок с лицом старичка, он держал в руке кружечку. Они все были близко от меня, и я вглядывался в их лица. Кто они? Кто бы они ни были, они восстали! Вот почему по ним стреляют… Они образовали монолитный ряд. Некоторые даже где-то раздобыли винтовки. Над ними реет знамя. Но даже в этом монолитном ряду есть сомневающиеся в успехе, у них безвольная линия рта, руки опущены…
А за этой страшной группой едва живых людей простирались огромные равнины, покрытые осколками статуй, черным пеплом от сожженных книг, картин, музыкальных нот, выгоревших библиотек, музеев, школ, театров. Ветер носил чудом уцелевшие сморщенные листы из книг Гете, Шиллера, Данте, Пушкина, Льва Толстого, Маяковского, Горького. Я понял: тут было кладбище культуры человечества, по которому проползли большие драконы Ницше.