Капитан

Вот и знакомая валежина: она лежит поперек тропы, толстая, в два обхвата, — очень удобная для отдыха. Григорий приваливается к ней рюкзаком, сбрасывает с натруженных плеч лямки. Степан устраивается рядом, он тяжело дышит, шапка сдвинута на затылок, на белом чистом лбу капельки пота, завитки волос поседели от инея. Подхватывает рукавицей снег с валежины и жадно припадает к нему губами. Он устал, с натугой кашляет, но карие глаза смотрят на мир по-прежнему дерзко, с вызовом и не по-таежному беспечно: ему вроде бы дела нет до того, что солнце клонится к закату, что мороз все сильней, что пройдено только треть пути. Впереди у него встреча с родными. Дом. И ничего, что еще ночь придется потерять в зимовке соседа, зато завтра они наверстают. В зимовке, куда они скоро придут, — железная печь. Они будут сидеть в отблесках огня на жестких нарах, смотреть и слушать, как потрескивают в топке смолистые кедровые поленья.

Степан взглянул на сопки; в лучах предзакатного солнца они казались призрачными и невесомыми, точно вышиты сиреневой нитью на тонкой прозрачной вуали.

Он оглянулся. Было жаль покидать эту красоту, но и заставить себя прожить здесь не то что месяц, как они предполагали в начале сезона, но даже несколько дней он не мог. И не только потому, что стремился увидеть жену, сына, но и потому, что осточертела ему — горожанину — нелегкая лесная жизнь с ее постоянной борьбой за существование, с опухающими от усталости ногами, со скудной едой, возней с капканами, с топливом, с тоской о городских оживленных улицах.

— Красиво, правда, Гриша? — он кивнул на сопки. — Прямо как шелковые.

— Не ешь снег, снова заболеешь, — сказал тот недовольно, даже не взглянув в ту сторону, куда указывал Степан.

Теперь Григория заботило другое: он уже знал наверняка, что идти придется ночью, но сомневался, смогут ли они, в сущности новички в тайге, вообще дойти когда-нибудь до этой проклятой избушки. Его угнетало подозрение, что они уже прозевали затеси, указывающие поворот к избушке. Он гнал от себя эту мысль, надеясь, что не на этом, так на следующем склоне увидит знакомую затесь на кедре. Как все глупо и нескладно получается! Зачем он, дурень, пошел на поводу у Степки? Дождались бы промхозовского сторожа Федотыча — старого таежника, он бы и вывел их из тайги в поселок, как договаривались. Это ж надо, такую глупость сотворили, пошли в мороз без пилы, без топора, к тому же и спутник немощный. Он покосился на Степана.

«И все из-за его прихоти. И чего я на своем не настоял? Сказал бы, и точка! А с другой стороны — не драться же с ним, парень упрямый, и сам бы ушел. Приспичило ему в город — жена, видите ли, рожает. Ну и что? У всех рожают. Раньше надо было думать и не ходить нынче в тайгу вообще. Черт подери этих баб. Может быть, пока не поздно, оставить рюкзаки на тропе, вернуться налегке в свое зимовье, а утром со свежими силами продолжить путь? Это, пожалуй, дело, вопрос ведь, найдем ли соседскую избушку. Но попробуй скажи ему об этом. — Григорий опять испытующе покосился на Степана. — Нет, не согласится вернуться — бараном упрется. Надо двигаться вперед, только бы Степан не обессилел».

— Степан! Устал? Может, вернемся?

— Ну что ты, Гриша, пустое говоришь. Дойдем, — Степан упрямо качнул головой. — Дойдем. Что, сам, наверное, устал? Ишь, распалился весь, как печка.

— С чего ты взял? Просто немножко вспотел, безрукавку надо было в рюкзак положить, жарко в ней. — А мысленно продолжал ругать себя: «Эх, растяпа! Даже топорика не взял — на избушку понадеялся. Ну, и где она, та избушка? Под той сопкой или вот этой? Все они на один лад. Лучше об этом не думать. Все будет хорошо! Найдем затесы, доберемся до избушки, а у соседа все есть — там мы не пропадем». Мысль о том, что, возможно, придется ночевать не в избушке, а прямо в тайге, он гнал от себя прочь. Он страшился этой мысли и потому старался говорить и думать о чем-нибудь другом.

— Степа! Ты что, как пацан. Не ешь снег, сколько раз говорить?

— Ну чего ты, Гришка, по пустякам привязываешься? Сам знаю, что делаю. У меня когда-то в школе вожатая была, такая же зануда, как ты. — Он зло рассмеялся, и смех его в морозной тишине прозвучал коротко и ломко, как рассыпавшаяся весенняя льдинка.

На следующей валежине Степан уже не смеялся. Отдышавшись и вытерев рукавом пот со лба, он устало сказал:

— Вроде бы здесь я в прошлую зиму двух колонков поймал, а?

— Нет, Степан, это, кажется, вон за той сопкой, — ответил Григорий рассеянно.

— А я говорю, здесь!

— Ну ладно, здесь так здесь. Тебе видней, чего спорить.

— То-то же, Гришка, а то шумишь, споришь. Чего замолчал? Боязно? Не переживай, потихоньку-полегоньку доберемся, ночка лунная. Все будет хорошо, браток. Вон и распадок Деревский, видишь? Помнишь, там все шатун ходил, а я его так и не устерег. Жаль, что он тогда не встретился мне.

Григорий видел, что места вокруг незнакомые и на Деревский распадок ничего похожего вокруг нет, но спорить не стал, паникой дела не поправишь.

Он поежился. Оба вдруг притихли, напряженно к чему-то прислушиваясь, озираясь.

Вероятно, наступил тот момент, когда все в природе на мгновение смолкает. Это время, когда день уже угас, а ночь еще не наступила, и все живое словно бы застигнуто врасплох, и каждый вглядывается в сумрак предстоящей ночи напряженно расширенными зрачками: кто со страхом, кто с нетерпением и с надеждой.

Из-за гребня сопки, похожей на черную медвежью спину, несмело высунулась луна — на фоне голубой холодной зари она казалась прозрачной и тонкой, как рыбья чешуйка, и не верилось даже, что будет она скоро царственно плыть по небу, затмевая своим светом искристое сиянье звезд.

Из чащи леса доносился какой-то невнятный звук — то ли шорох, то ли потрескиванье.

При выдохе воздух изо рта вырывался тугой светлой струйкой. Мороз пробрался уже в обувь, покалывал пальцы ног, обжигал лицо.

Степан больше не отпускал в адрес молчаливого попутчика ехидных реплик, не поглядывал кругом в поисках таежных красот и все реже и реже вспоминал о жене, которая должна была родить ему сына.

Григорий огляделся: всюду непроницаемо плотной стеной зловеще чернела тайга.

«Полпути всего одолели, а ночь уже близко. И почему я не настоял на своем? Ну, хотя бы вернулись днем. Тряпка я, самая настоящая тряпка! — Он вспомнил вдруг слова Федотыча, который учил его таежной премудрости: «Тайгу, браток, нахрапом не возьмешь: нахрапистых да безрассудных она, матушка, наказывает без жалостев. Перво-наперво завсегда имей при себе топоришко, особливо в зимнюю пору, само собой, спички, провиант подходящий — спине тяжело, а брюху сыто. А к тому уж прилаживай рассудок — опыт, значит, таежный. Без опыту в каждом деле — труба дело, хоть, к примеру, морехода взять, хоть таежника, хоть геолога. Коль опыт имеешь, сам не пропадешь и другому не дашь пропасть…»

Григорий взглянул на усталое, осунувшееся лицо Степана и признался себе в том, что никакого таежного опыта не имеет, что никогда даже не ночевал в зимней тайге у костра и что вообще тайги он всегда побаивался, был в ней случайным гостем, беря у нее то, что легко давалось в руки.

«Ничего, ничего, все будет хорошо, — пытался утешать он себя, — все будет нормально, надо двигаться вперед, только вперед, и все будет нормально». Но, думая и утешая себя так, он между тем ясно чувствовал неубедительность своих слов и надвигающуюся беду. «Нет опыта — труба дело», — вновь припомнились ему слова Федотыча. Он медленно поднялся и молча пошел вперед, изредка поджидая Степана.

Потом они, развязав рюкзак, торопливо грызли мерзлое сало, заедая его сахаром, продрогли при этом, но сил не прибавилось. И вскоре опять брели в лунной ночи, пошатываясь от усталости.

Григорий уже не чувствовал в душе своей ни страха, ни сомнений, он просто равнодушно двигался, прислушиваясь к шороху лыж Степана. Когда лыжи сзади затихали, он молча ждал. Потом Степан стал все чаще и чаще садиться на снег, Григорию приходилось возвращаться к нему и подбадривать: