Капитан

Рыбаки в отсеке завозились, Санин закашлялся… «Сейчас понесут на чем свет стоит… А я — что?» И мгновенно все понял: он забыл заправить баки! Прогулял с девкой и забыл про катер! «Бензина нет, совсем нет бензина…»

Первым из отсека выглянул Санин. Он посмотрел на Семена внимательно, потом не спеша выбрался на палубу, навалился грудью на борт, огляделся по сторонам и лишь после этого спросил:

— Что, машинка испортилась?

Семен, не ожидавший от него такой реакции, тихо ответил:

— Да, испортилась… — И вдруг, разозлившись на это спокойствие, визгливо крикнул: — Бензина нет, совсем нет! Ясно, да? Прогулял до утра, забыл долить. И нет его! Понял?!

— Однако ты зря кричишь! — так же спокойно перебил его Санин. — Упрекать тебя никто не собирается, и без того видно, что море тебя не трепало. Сколько раз говорил я тебе, имей на борту якорь. А багор у тебя есть? А вода пресная? А харч? Ни черта у тебя нет. Год нас уже возишь, и год говорю тебе: не только девки в голове должны быть… Хорошо еще, что погода тихая, волны нет… Не рыбак ты, Семен!

Из отсека, услышав голоса и поняв, что случилось, вышли Иван и Еремей. Молча опустились на корточки, закурили. Стучали о борт волны, катер вздрагивал, пахло бензиновой гарью, где-то плакала чайка.

— Ну, так что же делать-то будем, Степан Иванович? — обратился к Санину Иван. — Резину поджечь. Дым черный далеко видать…

— Где резину-то возьмем. Сюда автопокрышку нужно, не меньше. А у него, — Санин кивнул на Семена, — всего и резины-то что сапоги. Но вещь портить нельзя, пригодится… Подождем, через час отлив начнется, к морю вынесет, а там, на губе, рыбокомбинат маяк строит. Может, плотники увидят нас…

— Как же, так они и ждут, — усмехнулся Еремей. — Плотники, небось, на танцах. Сегодня суббота. Теперь на два дня в колхоз ушли.

— Ну и ладно, — успокаивая, перебил его Санин. — Не пропадем. Так и так в колхозе нас хватятся… В августе море спокойное, беды особой нет, ну, подрейфуем денек-другой. Отдыхайте, ребятки.

Его уверенность, певучая речь рассеяли страх перед опасностью, заставили улыбнуться.

Нашлось полпачки заварки, алюминиевая кружка и кусок сухого, точно глиняный черепок, хлеба. Но это никого уже не расстраивало. Сутки не месяц, можно потерпеть.

Через час, как и предполагал Санин, катерок понесло к выходу в открытое море. Две пустынных косы, отделяющие лиман от морского простора, стремительно нарастали. Мощное течение, клокоча и пенясь, устремлялось в узкий проход между ними и, прорвавшись сквозь него, серебристым клинком врезалось в зеленовато-синюю морскую воду. Круто вздымались и тяжело падали огромные белые волны. Вот промелькнул недостроенный маяк, осталась за кормой коса. Волны, крутые и бешеные, рванулись навстречу катерку, вынесенному из лимана, словно пытаясь смять его, как игрушку. Рыбаки напряглись, понимая, что здесь им придется несладко. Только Санин не растерялся, юркнул, как мышь, в отсек и с силой и ловкостью, которой позавидует любой молодой, выбросил оттуда брезент.

— Что рты разинули, волной зальет, укрывай катер…

И бросился к штурвалу, чтобы выправить катер носом к волне.

Укрывшись брезентом, прижали его к бортам. Стало темно.

Продолжая ворочать штурвал, Санин крикнул, чтобы держали крепче.

Было темно и жутко, казалось, катер летит куда-то в бездну, там, впереди, что-то трещит и рушится.

— Держитесь! Ребята-а-а…

Катер вздрогнул, тяжко охнул, провалившись в яму, затем взлетел так, что дух захватило… Когда шум утих, люди выбрались из-под брезента. Начался дрейф. К вечеру плотный, как вата, туман обложил все вокруг катера пеленой.

Трое спали в отсеке, тесно прижавшись друг к другу, четвертый неподвижно стоял у штурвала, изредка поворачивая голову то влево, то вправо. Через три часа он разбудил одного из спавших, передал ему часы, а сам лег на его место.

Двое суток продержался туман. Темный клочок воды вокруг катера беспрестанно колыхался. Промозглая сырость, казалось, проникла до костей. Сон тяжел и чуток, нервы как струны…

В ночь на третьи сутки начался шторм. Это был ад. Фосфорические горы носили катерок на своих хребтах, то швыряя его в бездну, то кидая к тучам. Он кренился, черпая бортом воду, вставал на дыбы, угрожающе скрипел. И вновь взлетал, и вновь падал. Четверо, накрыв брезентом рулевой отсек, крепко держали тяжелую ткань за углы: когда волна обрушивалась на катер, брезент мгновенно провисал, наполненный водой, и люди тотчас выливали ее за борт. И снова натягивали брезент как крышу, чтобы после следующего удара волны повторить все сначала. Но иногда катер швыряло так, что люди падали, и тогда холодный поток устремлялся в отсек, вода затапливала его все больше и больше. Люди, судорожно цепляясь за борта, снова становились по местам и вновь растягивали над собой мокрый, неимоверно тяжелый брезент. Никто ни на кого не смотрел, каждый понимал, что это единственная возможность оттянуть свою гибель, и потому крепко держался за угол брезента.

В селе лишь на вторые сутки подняли тревогу — пропали рыбаки. И только собрались выслать на поиски самолет, как налетел ураган: разрушил печные трубы, разбросал бочки, оборвал провода, выкинул на берег две баржи… Решили: в такой шторм не спастись на маленьком катерке. И все же направили специальный катер курсировать вдоль берега в надежде обнаружить хоть какие-то следы пропавших. Два дня вдоль берега линии летал самолет — с той же целью. Но поиски были тщетными.

А люди были живы. Изможденные, похудевшие, уставшие от непосильной борьбы со стихией, они спали. Над ними сияло спокойное лазурное небо. Семен открыл глаза, не шевелясь, долго смотрел вверх. Пересохшие губы в крови. Руки как чужие, не слушаются, пальцы не сожмешь в кулак — обессилели. И как будто в бреду, не понять: не то ласковое синее небо над ним, не то вода…

Что-то стукнуло. Семен увидел, как Санин, сморщившись, жадно глотая ртом воздух, медленно поднимается на ноги. Хочет улыбнуться ему, но не может — лицо искажается в гримасе, совсем не похожей на улыбку. Санин кашляет, наваливается большим грузным телом на борт, пристально всматривается вдаль. Семен с трудом узнал его лицо. Оно почернело, сморщилось, седые волосы слиплись и торчали как перья. Лишь глубоко посаженные глаза продолжали блестеть, как и пять дней назад.

«Ох, и потрепало же нас», — слышит Семен чей-то хрип. Он косит глаза и видит, как из носового отсека выползает на четвереньках Еремей. Он тоже тяжело дышит, облизывая желтым языком почерневшие губы. И вот уже все четверо, навалившись на борт, с тоской смотрят на медленно тающий берег; недосягаемо далекий, он повис над водой зыбкой, прозрачно-голубоватой каймой… Сверкающая грудь моря мерно вздымалась и опускалась, волны толклись у борта, радуясь, убегали вдаль, сливались с небом. Небо как море, море как небо. Люди — песчинки. Жарко. Тело вялое, сердце стучит в висках, дышать тяжело. Жарко, очень жарко. Пить хочется.

Натянули над смотровым стеклом кусок тряпки, легли, кто где мог. Закрыв глаза, чтобы не видеть рыбаков, Семен отгоняет назойливо бьющуюся в голове мысль: «Виноват… Виноват… Виноват…» Теперь, когда море, которое в шторм забрало все их силы, позволило расслабиться, эта мысль не оставляла Семена. И тем назойливее была она, чем больше понимал Семен, что никто из рыбаков не помнит о его вине. «Виноват, виноват, виноват», — стучало в висках. Душный сон опутал тело, стало темно и пусто.

К вечеру похолодало, жиденький туман повис над морем, мельчайшие частицы влаги приятно щекотали кожу, люди ловили их ртом, пытаясь утолить мучившую их жажду, но только еще больше разжигали ее.

Старый Санин долго смотрел на муки своих товарищей, потом задумчиво проговорил:

— А что, ребята, ладно ли будет, если мы брезент расстелем, как чашу. — И тут же пояснил: — Туман-то на брезенте оседать должен, затем по капле сползать вниз начнет, хоть мало, но горло смочить можно будет…

Общими усилиями натянули брезент. «Чаша» получилась огромная, заняла почти весь отсек. Ночью дежурили у нее по очереди. Под утро Еремей разбудил Семена. Молча толкнул его в бок, молча улегся.