Страница 57 из 58
Плавный переход от действительности к сновидению — при полном сохранении антуража — по закону парности случаев посетил меня впервые на дипломе. Устав от работы над планшетами и моделью, зашла я, идучи из института ввечеру, к подруге по левинскому кружку Валентине Соловьевой, работавшей тогда в Пушкинском театре художником-исполнителем. Мы поболтали, выпили чая, меня так разморило, что я осталась ночевать в театре. Подруга, собиравшаяся всю ночь до утра расписывать декорации, отвела меня под сцену, где в огромном помещении, должно быть, раскинувшемся под креслами всего партера, под зрительным залом, коротали время около тридцати разбитых роялей. В углу этого кладбища роялей и склада бесчисленных рояльных фрагментов улеглась я на топчан с одеялом и ситцевой подушкой. “Отдыхай в моем Пале-Рояле, — сказала Валентина, — а утром я тебе со старых дек фетров наберу для самодельных фломастеров”. Едва ушла она, на крышку бывшего слоновой кости инструмента, лишившегося давным-давно ножек и педалей, уселся старый клоун дядя Вася, улыбаясь мне, словно только вчера пили мы у костерка с лилипутами. На сей раз он был в клоунском костюме, накладной нос, нарумяненные щеки. Настраивая балалайку, рассказывал он о театре-цирке.
— Нынешняя Мариинка внутри, в аккурат под куполом, имела круглую широкую арену, предназначенную для конских представлений, акробатов и вольтижеров, и именовалась “Театр-цирк”. Мой дедушка там работал. А рядом с ареной была обширная сцена. Лучшие цирковые труппы сменяли друг друга, иногда оставляя в рядах петербургской аристократии и военных лучших наездниц. Патриотические пьесы ставились, с конскими ристаниями, джигитовкой, имитацией ружейной, а то и пушечной пальбы. Например, “Блокада Ахты”. Дедушку приводил в восторг клоун Виоль, чрезвычайно гибкий и ловкий артист, игравший орангутанга в пьесе “Жако, или Бразильская обезьяна”. Театр-цирк просуществовал, увы, недолго, тонная столичная публика к нему быстро охладела. Но, Инночка, хотите — верьте, хотите — нет, привидения цирковые остались! театральный домовой все помнит, все! мечтания призраков об арене, джигитовке, ловкости рук, бразильской обезьяне, конских крупах витают в воздухе Мариинки, витают! Не зря певица Смирнова, прима пятидесятых, в “Орлеанской деве” при полном вооружении из-за кулис верхом на настоящей лошади появлялась. Кстати, лошадь-то брали цирковую, пения, зрительного зала, музыки и аплодисментов не боявшуюся. Чует мое сердце, когда-нибудь сбудется мечта, постепенно, Инночка, потихоньку, сперва мальчики балетные станут то ли как драгуны, то ли как кавалергарды, конники, то ли чистые в людском образе жеребчики; а там, глядишь, упадет из-под купола арена, услышат радующиеся стены “Ап!” или “Алле!” — и вернется все на круги своя.
Тут взобрался он на соседний (с ножками, но без крышки) черный “Блютнер”, на струнах сделал стойку на голове и растаял, едва открыла я глаза, сменив на внешний внутренний взор свой.
Когда в девяностые годы двадцатого века, к возмущению и ужасу заядлых театралов, половецкие пляски стали исполняться в костюмах а-ля “Звездные войны” Спилберга, акробаты да брехтовские персонажи трехгрошовее оперы повадились изображать ультрасовременные трактовки классического репертуара (при этом модные критики с презрением развенчивали любителей “старья”, балетоманов с меломанами, сообщая “старым дуракам”, что они-де “мастурбируют на пыль”), я, к удивлению знакомых моих, воспринимала метаморфозы бестрепетно, говорила, что вскорости — ждите! — посреди партера возникнет арена с опилками и на нее шпрехшталмейстер выйдет величаво. “Неужто и проект такой есть?!” — “Безо всякого проекта дело решится”. — “Да кто тебе сказал?!” — “Дядя Вася”.
Глухое беззвучное время обитало на обочинах дорог, закрытых для меня невидимыми шлагбаумами.
Полыхнуло всем нам с Припяти, не то что звуком или вспышкою света (того света, надо полагать), но концом света как таковым. Другая земля проворачивалась вокруг оси, другое небо раскинуло плащ-палатку над нами. Иные облака поливали нас иными дождями, заметали иными снегами, посыпали главу пеплом всей периодической таблицы Менделеева.
Другие люди возникли в этом другом мире, мутанты, что ли; похоже, они плохо различали оттенки цветов, были бесчуты, подслеповаты либо подуздоваты, их надо было шарахать громоподобной музыкой попсы, очаровывать анилиновыми красителями, опаивать коноплей. Меня поразила статья о том, что наркоманам все, кто ругал их зелье, казались монстрами, уродами, саблезубыми звероящерами; тогда как наркодилеры в их помраченном сознании помавали розовыми крылышками и кивали златокудрыми гламурными башками с мыльных упаковок.
У мутантов, возможно, повторялись эпилептические разряды в височных долях, заставляющие благонамеренных клерков и филистерских дам после микроинсульта изъясняться матом отборным; от школьников до политиков выражались все; помнится, Чехов писал о компании работяг, встреченных им в путешествии на Сахалин, — мол, едва эти люди вошли, стало казаться, что у всех предметов вокруг есть мать.
Фашиствующие юнцы, беспризорные малолетки, выросшие, точно грибы после ласкового атомного дождя, толпы ворюг собирались в прайды, подобные прайдам помешавшихся чернобыльских кур, нападавших, как известно, на лис и волков (вострились клювы и когти с атомным квохтаньем, хищники, поджав хвосты, драпали почем зря, зрачки в точку, шерсть на загривке торчком).
Сын мой уже несколько лет жил в Германии, нищета ненадолго отступила (я только что продала дачу бойкому жулику, собиравшемуся возвести на месте моего домишки нечеловечески страхолюдный аккуратненький тюремок), отступил и страх перед тем, что на юге поезд могут обстрелять, рельсы подорвать; и я поехала на две недели к друзьям в Феодосию.
В первую ночь в поезде под стук колес после двадцатилетнего отсутствия пришел в мой сон Абалаков.
Я перемещалась сквозь теплую пыль Туркестана и увидела его проездом. Он стоял на обочине, одетый как красноярские столбисты, в брезентовой шляпе, непременных калошах, с рюкзаком. Видимо, я видела его, как видели древние греки своих героев: на пике жизни, в сиянии славы.
Он был молод, загар позолотил лицо и руки, он улыбался сияющей улыбкой, светились против света желтые волосы, выгоревшие на висках, алели уши. В нем самом был свет, неистребимое счастье бытия, природная уверенность победителя, и не было на свете гор, на которые не мог бы он взойти.
Он помахал мне рукой.
За ним, вдали, за пропыленной дорогой, за зеленеющей долиной с дувалами, крышами, цветущим миндалем, карагачами кишлаков, стояли цепи вершин, охристые, серые, увенчанные снегом и льдом акмеистические высоты.
Я проснулась, все соседи по купе уже пили чай, звенели ложечки в стаканах, таял изменяющий ток поля времени хрестоматийный рафинад.
Я вышла в коридор.
В вагонном окне плыл долгожданный пейзаж юга.
Сначала — море до горизонта.
Потом полоска песка, прибрежная пляжная полоса вдоль узкого перешейка, по которому мчался наш поезд.
И наконец увидела я двух бегущих по этому песку детей, мальчика и девочку, с бумажными змеями, поднятыми струями воздуха на крыло в голубом приморском эфире: у мальчика — большой белый конверт, у девочки — белая бабочка с буквами на крыльях.