Страница 48 из 58
Через заснеженное поле между домами, смеясь, спешили, бежали юноша с девушкой, несли гроздь воздушных шаров и шампанское, увязали в сугробах, он в дохе нараспашку, она в беличьей шубке, местные пастушка и трубочист. Их смех удалялся постепенно, как звон бубенчиков.
Из-за угла последнего, видимо, дома, за которым лежали снега до Пушкина или Пулкова, появился обнадеживающий зеленый огонек такси. Я села в “Волгу”, назвала адрес подружки на Петроградской, проехали квартал, шофер включил приемник, мы услышали бой курантов. Таксист побежал на уголок к телефону — звонить жене. Я опустила оконное стекло, задыхаясь от тоски, надо же, встреча Нового года в машине, ни там, ни тут, ничья, ничья собутыльница, ничья гостья. Наклонившийся человек подал мне в окно бокал шампанского, закричав: “Merry Christmas!” — и я узнала голос торговца кошками. Шампанское было мое любимое, полусладкое, он сел на заднее сиденье, куда деваться, рыжая, ты видишь, джинджер, это судьба, что ты тут делаешь? а ты? меня надинамила моя дама, как, ты забыла адрес? браво! поехали ко мне!
— Твои родители дома?
— Само собой.
Вернувшийся шофер поразился моей прыти, не понял, как и когда успела я подцепить кавалера.
— Что в узелке? Туфли? Бархатное платье?
— Винегрет, — отвечала я.
Он налил мне второй бокал, я опьянела мгновенно.
— С Новым годом, девушка! — сказал шофер, когда торговец кошками, распахнув передо мной дверь, подал мне руку. — Удачи вам, до свидания.
— Удачи и вам, — отвечала я, — прощайте, пишите письма.
В квадратике оконной форточки темной прихожей сияли четыре звезды, и мы с торговцем кошками одновременно вскрикнули:
— Чок чогар!
— Ты играешь в нарды?
— Так ведь и ты играешь, и неплохо.
— Откуда ты знаешь?
— Не я ли резался с тобой в шеши-беши в вагоне-ресторане Транссибирского экспресса? Мне ли не знать?
— Странный восточный старичок — это был ты?! Прелестно! Ты был неузнаваем! Ты свалился тогда из отдаленного будущего? Сделал пластическую операцию? Загримировался?
— По совокупности явлений, — туманно произнес он, польщенный моим восторгом.
Квартира была пуста, темна, полна ожиданий.
— Ты говорил, твои родители вернулись.
— Я тебе наврал, чтобы ты не сбежала.
Он зажег свет во всех комнатах, люстры сияли.
— Кстати, они в некотором смысле и вправду тут. Только в другом времени. Иногда я нахожу в кресле матушкино вязание. Потом оно исчезает. В доме всегда прибрано, по субботам пахнет пирогами.
В столовой накрыт был стол на двоих.
— Какие разносолы!
Разносолы были икорно-колбасные, крабовые, дефициты из распределяльников смольнинско-обкомовско-горкомовских.
— Ты собирался праздновать с надинамившей тебя дамой?
— Ну… с дамой, во всяком случае. Не один же. Дама всегда найдется. И потом, я никогда не расставался с надеждой подцепить именно тебя. В нужный момент.
Большое зеркало без воображения, без трепетной дымки музейной прабабушкиных зеркал, аккуратный советско-гэдээровский трельяж, терпело меня, пока я в трех лицах расчесывала кудри.
— Рыжая, какая ты красотка! Откуда бархатное платьишко взяла? Не напрокат?
— Любимая тетушка из своего старинного наряда перешила.
— Пойдем выпьем.
В телевизоре чинно веселился “Голубой огонек”, иллюзия праздника, серпантин летал почем зря.
И чего только я не наслушалась. Любовников и любовниц, говорил он, в разных ветвях ждут нас сонмы; женятся только раз; мы пара! Наши путешествия настоящие, их адрес — время. “Наумов, — сказала я, — говорил, что кладбище — единственное пространство, где адресом человека является время”. Глупости. Что нам за дело до Наумова? летим! едем! дай ручку! сердце приложится! Ждет нас великий город Ромбург, куда ведут все дороги. “Не знаю такого города”. Дура, это Рим.
Время от времени я выключалась, погружаясь в сон минутный. Высокий берег, морские горизонты, внизу, по дикому пляжу, не слыша меня, идет Студенников. “Где я только не был, — продолжал торговец кошками, — кем не бывал, и тебя ждет то же, вот только маски животного я никогда не надевал”. На полминуты оказываюсь на дороге среди полей, обочины и овраги в высокой траве, полно мотыльков, шмелей, ос, пчел, кузнечиков, лимонниц, адмиралов, траурниц, чертополоховок; букварницы среди них нет. На сей раз я выныриваю, когда он произносит:
—…и вечный, известный уйме моряков блевала, blue whale Фаститоколон!
— Ну, ты и заливать, — заулыбалась я. — Надо же. А я думала, ты дундук дундуком.
— Дундук — это твой Студенников, кустарь-одиночка, кружок “Умелые руки”.
Шампанское пенилось, бокалы были большие.
— Смотри, рыжая.
Он держал двумя пальцами шарик, похожий на жемчужину. Какую-то прихваченную, должно быть, из путешествий в будущее пилюлю. Всплеск в моем бокале, пузырьки облепили перл, тихо опускающийся на дно, и тут, загипнотизированная зрелищем маленького батискафа, я опять уснула на мгновение единомоментно, провалившись в пустую с белыми сводами комнату с витринами, завернутыми в белые мешки скульптурами, стопками фото в рамках на полу, — видимо, в монтируемый музей. Красавец академик с нерусской фамилией, тут же мною забытой, говорил со мной об Абалакове.
— Вы посмотрите на эти две фотографии, — с этими словами вытащил он нужные рамки из стопки, точно фокусник из колоды карт, — одна предвоенная, другая сорок четвертого.
Два разных человека. Один моложав, почти мальчик, ясноглазый, безмятежный; другой с заострившимися чертами, морщинками, в каждой складке военной формы тьма, даже глядя в объектив, глядит в сторону.
“Он собирался покорить Эверест”, — говорил во сне мой собеседник, а из яви вторил голос — за кадром — торговца кошками: “…тектонические пласты сдвигались, Евразия и Индийский континент сталкивались и сжимались — и вышел Эверест, на который никто не может подняться без помощи шерпов, самая высокая точка планеты…”
Удар, толчок, я вернулась в действительность, точно из припадка, фальшивая жемчужина таяла на дне бокала.
— Где была, рыжая?
— Говорила в недоделанном музее с академиком об альпинисте. Академик сам был альпинистом, они были давно знакомы.
— Что сказал он, привидение минутное?
— Он сказал: Абалаков очень переменился за годы войны.
— Война ведь не курорт. И моя бабушка после блокады переменилась.