Страница 41 из 58
Шарманщик, похожий на хозяина сурка с картины Ватто, дрессировщик белых собачек с зеленым говорящим попугаем на плече, велел попугаю вытащить из жестянки записочку “на счастье”, а собачонке на задних лапках поднести эту цидульку мне вместе с бумажной гвоздикой. Все аплодировали. Я развернула записку, прочла: “Помни себя”.
Его сменили двое гимнастов на роликах, он и она, она улыбалась сияющей улыбкой Дины Дурбин, неслись ее локоны, звенели ролики, сверкали блестки.
Потом появился иллюзионист, чье выступление, как все престидижинаторские номера, напоминало сон. Его сопровождала некая “Латерна Магика”, витали в воздухе голуби, городские крыши, Исаакиевский собор возникал из ничего.
Вынул он напоследок из цилиндра маленького позлащенного божочка (даже личико измазано было бронзою) в золотых доспехах, сияли поталью складки, шлем, сапоги, лилипут-ребенок стоял у мага на ладонях, маг поставил его на арену, крошка идол, мини-божок войны едва доходил ему до середины голени; однако, подскочив, это существо из старой сказки воинственно стало потрясать золотым кукольным мечом, принимать позы разгневанного гладиатора, неудержимо бегать под музыку, сделав заключительный круг почета по бортику манежа.
Когда представление закончилось, я устремилась к дому Косоурова, идти было недалеко, я почти бежала, прокручивая про себя вранье торговца кошками (бывшее, надо думать, правдою): каждый раз, перемещаясь во времени, возвращаешься в другую ветку древа событий! Он искушал меня, — и я поддалась искушению.
Косоуров открыл мне дверь, тихий, мрачный, в черном свитере. В глубине квартиры его семейство переговаривалось у телевизора.
— Пожалуйста… прошу вас… мне очень нужно… пустите меня в ваш “лифт”… я никуда не удеру, я хочу попасть в завтра… в другое завтра…
— Инна, ведь это не игрушка.
Я расплакалась.
Он нахмурился.
— У меня вообще-то для вас письмо, но я не заставала вас по телефону, оно у меня дома.
— Мы были под Лугой. От кого письмо?
— От сибирского курьера.
— Он сам вам его отдал для меня?
— Он погиб. Я нашла конверт в его книге случайно. Это не все. Я была… в вашей “стране счастья”… В стране без причин и следствий. Там очень страшно.
— Где вы ее нашли, страну счастья?
— В могиле. В могильнике трехтысячелетней давности. В раскопе. Я потом расскажу.
— Ладно, — сказал он. — Идемте.
В “лифте” — руки ходили ходуном — я набрала завтрашнее число. Стоп-кадр, легкий звон в ушах. Ничего. Я помедлила, открыла дверь в коридор. Косоуров, ждавший меня, проводил меня на лестницу, на сей раз был он не в черном свитере, а в белой рубашке, приложил палец к губам — тс-с-с; я ушла молча. У кого-то из соседей по радио куранты били двенадцать, грянул гимн. Улицы были пустынны, цвет фонарей поменялся, стал желтее, последний троллейбус привычно домчал меня до перекрестка с Благодатной, я порысила домой, на минуту помедлив у старой узкоколейки, где прошлой зимой стояли мы со Студенниковым. Дома все спали, кроме кота; я уснула, едва голова коснулась подушки.
Вода поднималась, наступала, подневольная гневная вода превращала в дно сушу. Исчезал на глазах бинарный остров, отделявший наш ерик от Енисея, вот пропал домишко бакенщика (знаменитого тем, что в дни настающего по сюжету осложненной путями сообщения торговли сухого закона останавливал он пароходы на Енисее, подлетал к ним на утлой, ушлой задирающей нос моторке своей и покупал водку не у пассажиров, так у команды), зыбь поднялась над кронами дерев, вот заплескалось у нашего брошенного впопыхах лагеря, лизнуло набегающей волной дорогу. Я карабкалась по склону горы. В пещере стучала пишущая машинка, голос Грача диктовал невидимой машинистке: “Терзание хищником породы кошачьих травоядного копытного животного, — та-та-та-та-та-та, джик, — …право на жестокость... — та-та-та-та-та-та-та, джик, после стука отъехавшей каретки я была уже под пещерой; он продолжал диктовать: — погребения… повторяли размещение реальных людей в реальных жилищах… Рассматривая проблему аналогичности смерти и сна, великий русский ученый Мечников приводит соображения ряда исследователей, сводящиеся к тому, что сон является следствием самоотравления организма либо в связи с накоплением в мозгу продуктов истощения, уносимых кровью во время сна, либо в связи с накоплением в организме кислоты, или щелочи, или ядовитых веществ. „Аналогия между сном и естественной смертью, — указывает Мечников, — позволяет предположить, что последняя настает также вследствие самоотравления. Оно гораздо глубже и серьезнее того, которое вызывает сон…“ Погребения скифских времен отражают комплекс представлений, получивших в этнографии наименование идеи „живого мертвеца“, то есть живого трупа…”
Выше, выше, получасовой подъем время сновидения сократило на манер опытного жестокого редактора, утих голос, пропало стрекотание “Ундервуда” (или то была “Эрика”?), а вот и вершина горы, другая декорация, площадка глинистой весенней земли с чешуйками и трещинами среднеазиатского такыра, молодая трава то там, то сям, зелены кусты и деревья, я бегу по тропинке, сирень в цвету, встают из руин марсианские башни пулковских телескопов, одуванчики зацветают, разлетаются пухом, деревья желтеют, а когда подбегаю я к ступеням центрального трехкупольного здания, все бело от снега (на снегу кто-то вывел печатными буквами: ГЕРМАН ГЕРАСИМОВИЧ ЛЕНГАУЭР УЕХАЛ В ГОРОД), над дорожкой, убегающей вниз, точно петергофский каскад, воткнуты в сугроб бамбуковые палки, рядом лежат лыжи, я надеваю лыжи, трамплин обсерваторских Пулковских высот выносит меня на теряющийся в затуманенной снегом дали городской котловины Пулковский меридиан, нулевой меридиан европейской половины нашей Евразии. Я лечу над несуществующей линией картографии, ветер в лицо, лечу на север, поворот к аэродрому уже позади, памятник блокадному царству смерти еще не поставлен, его вертикальная стела не может помешать полету, направо снег и пепел Парка Победы, налево купол шапито, быстрее, быстрее, ветер поет, повторяя привычные для этих мест такты похорон и парадов, у Новодевичьего монастыря стоит ангел, монастырь снова стал монастырем, сияет купол храма, за белым лугом дымятся “горячие поля” городских свалок, у Обводного замерли бронзовые вавилонские бычища Демут-Малиновского, с крыш со звуком рвущихся парусов начинают взлетать мириады бумажных змеев, я камнем лечу вниз, с криком падаю с кровати, на меня осуждающе смотрит кот, только что наслюнявивший лапу и надраивший ею свою харизму.
Утро, дома никого, чуть лиловое освещение от заоконной дождевой тучи, все так и не так, как вчера; с неудовольствием смотрю я на прикнопленные к стене этюды Енисея: дороги между березами, ерик, Туран. Никаких этюдов я в экспедиции не писала. Кот недоволен мною, я слоняюсь по дому, слушаю пластинку, голос Ивицы Шерфези выводит с акцентом: “Клиён ты мой опафший, клиён за-лье-де-нье-лый…” Родители приходят с работы, я не узнаю их одежд, бегу, шапку в охапку, к Студенникову, застаю его на площадке с чемоданом.
— Ты приехал?
“Мы разве на „ты“?”
— Я уезжаю.
— Куда?