Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 16 из 58



Во двор въехал черный сверкающий жук автомобиля, вышел Мумификатор, повернул ко мне по-совиному холодное брезгливое лицо жреца. Я явно ему не понравилась. Он поднял брови, из машины выгреблись два одинаковых амбала в осенних шляпах, я, подхватившись, убежала на улицу, где ждал меня футляр телефона-автомата, из которого наврала я маме с три короба, сказавшись ночующей у подружки. Выйдя из стекляшки телефонной будки, я испугалась, что так поздно, почти рано, что я наедине с проспектом и не знаю, куда идти, любой волк меня съест. Разумеется, навстречу шел человек, и это был Студенников, вероятно, проводивший домой свою бешеную жену, успевший утешить подругу Толика и прогуляться.

— Прости, что так вышло. Мне правда очень жаль, прости. Как ты?

— Замечательно, — отвечала я, встав так, чтобы меньше заметен был синяк. — А вот ты-то как живешь с такой… с такой…

Подбирая выражения, я разревелась, он достал платок, хотел вытереть мне слезы — или нос утереть? — но я увернулась, вытерлась рукавом, точно беспризорница.

— Ты начитанная умная девочка, — сказал он медленно, — герцогиня де Рюбомпрэ, — ума не приложу, где он взял эту герцогиню, из каких недр подсознания, — жизнь воспринимаешь через чтение, через литературу; а она видит жизнь такой, какой есть. Она читает мало, живет, пребывает в действительности.

— Драться и ругаться — это, по-твоему, пребывать в действительности?

— По твоим литературным канонам, — продолжал он, словно не слыша моего вопроса, — нет ничего важнее великой любви и благородного поведения. А в настоящей жизни…

Я его перебила:

— А в настоящей жизни надо хамить по мере сил и возможностей, а на любовь чихать с горы высокой, поскольку формальности важнее, а врать — очень даже хорошо.

— При чем тут формальности? Ты никогда не слыхала поговорку “Где постелила, там и спи”? А о заповедях ты знаешь что-нибудь?

— Не знала, что ты верующий.

— Верующий не верующий, но с детства усвоил, что двум богам не молятся, что прелюбодействовать негоже, — ну, и так далее.

— Если ты живешь с женой и не любишь ее, — изрекла я, — то ты и с ней прелюбодействуешь.

— Где ты только такое вычитала? — Он швырнул окурок в урну, издалека, почти со злостью, красный огонек пролетел светлячком. — И с чего ты взяла, что я ее не люблю? Что я не по любви женился?

— Я чувствую! Знаю! Вижу! Если бы… если бы ты был свободен, — голос у меня срывался, — и тебе пришлось бы выбирать сегодня между мной и ей, кого бы ты выбрал?

— Зачем ты спрашиваешь? Сколько ты лишнего говоришь.

— Так не лжец ли ты последний?! — вскричала я. — Для тебя важнее чувства настоящего какой-то непонятный долг?

— Тебе никогда не встречалось выражение “чувство долга”? Долг тоже чувство, рыжая. И сильней многих прочих, кстати.

С этими словами сделал он шаг с тротуара в услужливо открытую дверь троллейбуса, толстозадого и сине-желтого, дверь тотчас захлопнулась, троллейбус (первый, в отличие от любимого мною последнего) укатил.

Я побрела к выходу из города навстречу ветру, дувшему с юга на север, прикладывала к ссадине у брови снежки, всхлипывая, щеки и уши горели, губа распухла.



— Что это с нашей письмоносицей? — спросил преградивший мне дорогу Косоуров, которого я сгоряча вовсе не заметила. — На катке упали?

— На меня напала мерзкая баба, жена любимого человека.

— Заняты ли вы завтра между двумя и тремя?

— Вы хотите послать меня за почтой в книжный магазин?

— Нет, я хочу, чтобы вы посетили со мной барокамеру.

— Баро… что?

— Это такая кибитка, кабинка, заходите, дверь задраивают, как в звездолете, потихоньку меняют атмосферное давление, вы восходите в горы, не сходя с места. Или погружаетесь под воду на большую глубину. Девица, которая по болезни нуждалась в посещении данного лечебно-тренировочного аттракциона, подвернула ногу, и я хочу выдать вас за нее.

— Вам-то это зачем?

— Нужно.

— Ну, где наша не пропадала, — моя обида и горе улетучивались, я уже грызла преподнесенный мне Косоуровым пылающий пирожок с мясом, жаренный на солярке (мы стояли у спозаранку открывшейся пирожковой), — я снова согласна принять участие в ваших сомнительных экспериментах, — все ради науки!

— Не сомнительных, а спекулятивных, — сказал он, уходя. — И почему “снова”? В первый раз я вас ни о чем не просил, вашим согласием не интересовался; вы самовольничали и, если хотите, хулиганили с изобретенной мной установкой по личному почину.

Вместо того, чтобы поехать в институт, я отправилась домой. Брат с отцом были на работе, мама ушла подменить сотрудницу в свою библиотеку. Я приложила к синяку примочку из бодяги, намазалась мазью с пчелиным ядом, потом облепиховым вареньем. Приступ безнадежной усталости свалил меня на диван: впервые проявилась ярчайшим образом моя способность засыпать в самые тяжелые минуты жизни.

В тихом родительском доме на Благодатной улице, натянув на милом мирном бабушкином диване клетчатый плед до подпухшей скулы, из дневного снулого зимнего полусвета попала я в страшную враждебную мглу чужой, неизвестно чьей, замершей во зле коммунальной квартиры на одной из улиц — во сне я знала это зрительским знанием спящих — ночной послевоенной Москвы.

Зыбок был коридор, где присутствовала я почти бестелесно, трепещущее привидение, боящееся обнаружить местонахождение свое во тьме, скованное ужасом, не дающим возможности бежать из мрачного предательского пространства захлопнувшейся западни.

В коридор выходили запертые двери, невидимые в непроницаемой черноте. За одной из дверей, кажется в ванной, умирали два человека, я слышала их чейн-стоксовское гаснущее дыхание. Запах прели, сладкий синеватый запах цианида, крови, гибели кружил голову.

Спали ли коммунальные люди за другими дверьми? делали вид, что спят? или отсутствовали к случаю? были ли в доме убийцы? или собирались зайти проверить, как удалась им их работа?

Я знала только то, что один из двоих был застигнутым беглецом, отчасти мне известным; да еще то, что оказалась я где не надо не своей волею, случайно, какой-то колдовской научный движок вроде косоуровского “лифта” собрал меня в меня из ничего. Возможно, в роли почтальонши, вестницы, почтовой голубки. Но весть моя опоздала — или письмо, которое должна была я забрать для адресата, исчезло: ненаписанное? украденное?

Кто-то шел по лестнице, поворачивал ключ в замке, их было несколько человек, шестеро ли, семеро, голоса, дверь распахнулась, плеснуло светом с лестничной площадки, закричав, я проснулась от собственного крика, сердце колотилось бешено, в висках стучало. Я была дома одна, спала не больше получаса. Медленно отдышавшись, я вспоминала приснившееся, но не могла вспомнить, кто вошел с лестницы, может быть, Смерть, может, виновники ее, а может, невинные жильцы коммуналки, они же лжецы и соучастники. Я побрела на кухню попить чайного гриба, потом в ванную умыться, глянула в зеркало. Почти никаких следов ночной драки. Добравшись до дивана, я незамедлительно уснула, убыла в тишину, где ни сновидений, ни кошмаров не держат.