Вилла Рено

Случалось, в Доме творчества писателей отдыхали и не литераторы вовсе: появлялся там известный нейрохирург с красавицей женой, группа шахтеров из Донецка, скульптор, не успевший выкупить путевку в Дом творчества художников в Хосте. Скульптор поначалу очень тосковал, оказавшись под сосной, вместо того чтобы оказаться под пальмой. На третье утро, проснувшись (в отличие от многих советских художников и скульпторов, был он человек начитанный, да к тому же с мусорной памятью, полной ненужных вещей), вспомнил он хрестоматийные стихи Гейне про сосну и пальму, развеселился, посмеялся и пошел завтракать. По дороге в столовую вспомнил он три перевода: сперва Тютчева, потом Лермонтова и напоследок Ивана Петровича Павлова:

«Интересно, почему у Лермонтова сосне снится пальма? Она себя с ней отождествляет? Или то лесбийские мотивы? — Скульптор стоял на крыльце, ежась, застегивая куртку на меху: в день Покрова, как положено, реял снег. — А в Хосте-то бархатный сезон». Через двор в легком сером свитерке, руки в карманы, шел Козырев, знаменитый астроном. Скульптор с удовольствием смотрел, как прямо он идет, линия затылка, шея, спина, военная выправка, аи да осанка, а ведь он похож на марсианина, круглый череп, лысоват, острижен коротко, нет, надо срочно лепить его портрет! Идет себе в свитерке, что ему комаровский осенний снег, старому лагернику с сибирского лесоповала.

— Кто это? — спросил вышедший на крыльцо вслед за скульптором прозаик с подбитым глазом.

— Астроном Козырев.

— Тот, что открыл вулканы на Луне и грозы на Венере?

— Он самый.

— Я слышал, он занимается Временем, — озабоченно сказал прозаик. — Может с помощью изучаемого им поля времени перемещать предметы и общаться с летающими тарелками.

— Не волнуйтесь, — промолвил подымающийся по ступенькам переводчик, окутанный облачком табачного дыма, — ваша тарелка в столовке ждет вас и никуда улетать не собирается.

В период, когда Урусов только-только начинал задумываться над призрачными картинами своего будущего романа (о сценарии и фильме и речи не было), в Доме творчества частенько отдыхал один из ленинградских столпов советской литературы, этакий убеленный сединами патриарх по имени Степан Еремеевич. К нему частенько приезжали молодые авторы, ища протекции, поскольку знакомство водил патриарх со всей горком-райком, партийной и издательской элитой, мог помочь напечататься и вступить в Союз писателей, если бы захотел; наезжали лицемеры, дурачки, деловые, оборотистые — всякие.

Степан Еремеевич обычно занимал один из номеров люкс, состоящий из двух комнат и маленькой душевой. Иногда с ним приезжала супруга, тихонькая, с внимательными быстрыми глазками, постоянно переодевавшаяся и переодевавшая маститого мужа; многие искатели покровительства подкатывались именно к ней, о патриархе поговаривали: отпетый подкаблучник (что не мешало ему вырываться время от времени из-под железной опеки тихонькой жены в небывалые романы и загулы). Утомленный корыстью искателей, Степан Еремеевич любил общаться с теми, кому протекция была не нужна, — с уже принятыми в союз, печатающимися, но как бы еще молодыми; общался он и с Урусовым, гулял с ним, однажды пригласил его в свой люкс, где показал ему свои картины. Изумленный Урусов узнал о главном (великом) хобби патриарха — то была живопись.

Работал столп отечественной литературы в основном в двух направлениях. Чаще всего писал он с натуры, большей частию пейзажи, но попадались и портреты с натюрмортами (любимыми его художниками явно были Репин и Фешин, а также многочисленные приятели и одногодки, столпы Союза художников). Особо увлекался он сюжетными композициями на довольно-таки странные и отчасти загадочные темы, к каковым задуманным композициям делал самодеятельный живописец уйму эскизов.

На мольберте, привезенном на черной правительственной «Волге» из города вкупе с огромным этюдником на складных дюралевых ножках, стоял, в частности, картон с подмалевком для композиции «Выход раненого краснофлотца после боя по льду на материк». К ножкам мольберта прислонены были два варианта того же подмалевка, снабженные этикетками с надписями: «Выход раненого краснофлотца после боя к своим» и «Выход контуженного краснофлотца после боя к чужим», а также пустой загрунтованный холст с надписью: «Наш среди чужих». У стен стояли еще два картона с эскизами будущих живописных полотен: «Купание молодых евреек в прудах в лунную ночь» (Урусов почему-то решил, что данное купание должно происходить на Украине) и «Внезапное посещение женой музея, где работает экскурсоводом любовница» (многофигурное полотно с немой сценой из экскурсантов). На стене красовались две этикетки к задуманным, но еще ни на какой изобразительной стадии не находящимся шедеврам: «Воплощение давно выношенного замысла» и «Разоблачение происков».

У Урусова голова пошла кругом.

Степан Еремеевич с затаенной гордостью (не сильно, впрочем, затаенной), явно развлекаясь ошеломленным видом гостя (объясняя сей вид восторгом, охватившим молодого писателя перед новыми талантами старого классика), спросил:

— Что скажете?

— У меня нет слов! — совершенно искренне воскликнул Урусов. Почему-то польщенный его восклицанием, Степан Еремеевич, милостиво улыбаясь, похлопал его по плечу, промолвив:

— Есть еще порох в пороховницах! Не все вам, молодым! Спросить ничего не хотите?

Продлив паузу несколько дольше, чем следовало бы, отчего она стала неуловимо наполняться фальшью, Урусов ляпнул:

— Пруды, в которых купаются еврейки, находятся на Украине? Живописец ничуть не удивился вопросу.

— Пруды ни на какой не на Украине, а в двух шагах, на территории детского садика. Если хотите, я вам их покажу.

Урусов с трудом удержал в зубах готовый уже сорваться вопрос: «С купальщицами?»

Степан Еремеевич перешел на шепот:

— Послезавтра полнолуние… После полуночи я разбужу вас… Стукну в дверь тихохонько… А вы ждите… Пойдем на пруды… У вас фонарик есть?

— Есть, — соврал Урусов.

Назавтра съездил он на электричке в Зеленогорск за фонариком. Едучи из Зеленогорска, он думал: спросить или не спросить: почему именно еврейки избраны были в качестве купальщиц? Решил не спрашивать: а вдруг маститый антисемит и примет его за сиониста? С другой стороны, думал Урусов, не мог же старик запустить для экзотики в местные пруды узбечек или негритят это не реалистично. Наконец подумал он, что не хреново бы втихаря сходить библиотеку, полистать книги Степана Еремеевича, а то, как назло, ни одной читал.

При свете полной луны и двух фонариков, водительствуемый классиком, впервые попал Урусов на пруды каскада. Ни одна нимфа какой бы то ни было национальности не плескалась в их водах. Детсадовские дети спали во флигелях наверху.

— Купаться будете?

— Нет, — отвечал Урусов, подумав: «Может, он гомик?»

Цепляясь за ветви жимолости и ивняка, за корни сосен, с трудом продираясь сквозь кусты, вскарабкались они по крутому склону.

— Видите там, наверху, беседку?

— Вижу.

— А кто в беседке?

— Никого.

— Вглядитесь.

«Кого он там видит? — озабоченно думал Урусов. — Уж не голых ли?»

— Женщина в белом там стоит. Невеста. Урусову стало страшно.

— Идемте, идемте, Степан Еремеевич, нам пора, поздно. Они вышли, крадучись, через чугунные врата.

Луч фонарика классика скользнул по угловой беседке.

— Вот она! Вот! Вся в белом! В свадебном платье! Шпионка!

Урусов вел старика под руку, тот бормотал невнятное, упирался, сопротивлялся, но был приведен и сдан жене. Жена, стоя на пороге, быстро спросила: