Вилла Рено

«Неведомость — жизнь мира» (о. Павел Флоренский).

«В БАМЛАГе Флоренский исследовал вечную мерзлоту, на Соловках добывал йод и агар-агар из морских водорослей».

«Секрет творчества — в сохранении юности. Секрет гениальности — в сохранении детства, детской конституции на всю жизнь… Иметь ясное, прозрачное настроение, целостное восприятие мира и растить бескорыстную мысль — чтобы под старость можно было сказать, что в жизни взято все лучшее, что усвоено в мире, все наиболее достойное и прекрасное и что совесть не замарана сором, к которому так льнут люди и который после того, как страсть прошла, оставляет грубое отвращение» (из одного из последних писем с Соловков дочери Ольге Флоренской).

«Об имени для Васи и Наташи я не писал, потому что меня не спрашивали, а навязывать свое мнение я не хочу. […] Люблю имя Исаак, но у нас оно связано с ассоциациями, которые затрудняют жизненный путь. Славянских скандинавских имен брать, мне кажется, не следует. Они пахнут чем-то выдуманным, каким-то маскарадом под „истинно русское“. […] Женских имен вообще мало. Лучшее, конечно, Мария, самое женственное, равновесное и внутренне гармоничное, доброе. На втором месте Анна, тоже очень хорошее, но с неуравновешенностью, преобладанием эмоции над умом. […] Наталия — честное имя, но жизнь трудная…» (из письма П. А. Флоренского к семье из Соловецкого лагеря, апрель 1936 года).

«Книга — не есть ли осевшее время?» (о. Павел Флоренский).

«Пафос нового человека — избавиться от всякой реальности, чтобы „хочу“ законодательствовало вновь строящейся действительностью, фантасмагоричной, хоть и заключенной в разграфленные клетки» («Обратная перспектива»).

«В списке знакомых о. Павла Флоренского имена Андрея Белого, Брюсова, Вяч. Иванова, Гиппиус и Мережковского, Бердяева, Сергея Булгакова, молодого Алексея Лосева, Волошина, Татлина, Веснина, Фаворского».

— С чего это вы, Нечипоренко, так зациклились на Флоренском? Нет, я ничего против не имею и очень даже отца Павла уважаю. Но какое отношение имеет он к нашему фильму? — поднял брови Савельев.

— Я хотел показать события, синхронные событиям на Вилле Рено. На Соловках, например, происходящие. Или в Сибири. Наконец, Нестеров, написавший Флоренского, написал и два хрестоматийных портрета нашего академика.

— Не наливайте ему больше, — приказал Савельев.

Нечипоренко не собирался ждать, пока ему нальют, или сам наливать что бы то ни было; он взял полбутылки «Столичной» и меланхолично стал пить из горлышка.

— Знаете, — промолвил он, поставив бутылку и то ли хлюпнув, то ли икнув, то ли охнув, — мне постоянно кажется, что Флоренского утопили вместе с прочими каторжанами на той барже. Они были связанные, скованные, никто не выплыл, списков нет. Но некоторые, в том числе отец Павел, были святые, нетленные и не стали беломорскими донными косточками да пищей тамошней корюшки, если там есть корюшка, а поплыли по морям и океанам, по хлябям подводным. Я так и вижу, как плывет он, уменьшившийся, тот самый мальчоночка армянский, дивящийся красоте мира, то сиреням, то черешням, то ночным бабочкам, и все его воспоминания детские с ним плывут… — Савельев слушал, приоткрыв рот. — …и все чудеса с ним плывут, — у Нечипоренко блестели слезы, голос садился, — а глаза его прикрыты, он внутренним взором все видит, внешним смотреть ему не на что, из моря в море, из океана в океан, по скрытым подземным рекам, вдоль дна земных явных, и сейчас плывет, и идет от него благодать да молчаливая радость, иногда и наших поганых атеистических душ достигающая.

— Ч-черт, вы скоро вместо меня будете романы писать! — вскричал Урусов.

— Тибетские монахи, — сказал задумчиво Савельев, — складывают из песка, разноцветных глин, толченого стекла, ракушек и драгоценностей песчаные мандалы, магические дворцы. Складывают несколько дней, творя свои тибетские молитвы и распевая мантры. А потом всю эту красотищу разрушают, ссыпают сметочками, детскими лопатками в чашу — и высыпают в реку. И плывут частицы бывших дворцов по водам Земли, и несут материкам и всему живому энергию и спасение. А почему бы нам не ввести такой эпизод в фильм? Наверху, за клепсидрой, на лужайке, тибетские монахи сложат круглый дворец-мандалу, высыплют в ручей…

— Тогда пусть строят на участке Барановского, он буддийского храма автор, — заметил Вельтман.

— На фундаменте «Замка Арфы», — сказал Нечипоренко. — Если не возражаете, я допью.

Допив, он моментально уснул в складном кресле, свесив руку до травы, а голову на грудь.

— У него в этой тетрадке, — нахмурившись, произнес Урусов, — после смерти академика вдова его младшего сына идет в Знаменскую церковь (тут якобы опровергается слух о религиозности академика, о том, что он в эту церковь регулярно ходил и даже церковным старостой состоял) и встречает там настоящего церковного старосту, абсолютного двойника академика, только без его хромоты. Не наш ли это Реданский?

Глава 36.

СТАРИК И МАЛЬЧИК

То плача беззвучно, то засыпая и видя краткие сны, то замирая, когда шел кто по вагону с проводником — контролеры ли? — ехал на юг мальчик.

Мимо проносились бескрайние пространства затаившейся во мгле родины, разве мелькнет вдали робкий огонек либо при подъезде к нереальной, словно сновидение, станции засияют алые, зеленые, синие огни стрелок и семафоров.

Ему снились четверо в черном, одинаковые, как оловянные солдатики. Они спускаются по ступеням кухни, двое уводят мать и отца, все происходит быстро, почти без слов, ужасающе буднично, взрослые признают нечеловеческие права пришельцев. Двое остаются проводить обыск. Мальчик, оцепенев, смотрит, как они разбирают мамин сундучок, достают оттуда простые предметы, казавшиеся ему всегда волшебными (альбом с фотографиями в кожаном переплете, перламутровый пейзаж, коробочку с еще не проданными кольцами и ожерельем, шаль, зеленые стаканчики, дедушкину табакерку), и делят их: это тебе, а это мне. Потом начинают складывать в чемодан и увязывать в узлы вещи из шкафов. Выносят стулья, вешалку, шкаф, снимают висящую на цепях матового стекла бабушкину лампу.

Бабушка говорит им:

— Оставьте ребенку хотя бы кровать.

Мальчик просыпается в слезах, поезд стоит, за окном гомонит ночная станция, по проходу идут, громкий говор, ему страшно, а вдруг это милиция или чекисты, но ведь у него есть билет, старик ему билет купил; страшная догадка осеняет его: им чихать на билет, захотят — и с билетом вышвырнут из поезда, уведут, убьют, от них можно только бежать, но он не в силах бежать, его сковал страх, он слился воедино с нынешним своим убежищем и пристанищем, с жесткой узкой полкой у пыльного бокового оконца. Поезд трогается, гудок, свисток, рывок, никому нет дела до маленького пассажира, он впадает в дремоту, как в кому. Хорошо, что пришел старик. Бабушка побежала за черными забрать мое зимнее пальто и не вернулась. Он засыпает, ему снится, что он старик, тот самый, с белой бородой, и почему-то играет, как дитя, в городки с развеселыми мужиками.

Пробуждение внезапно: его трясет за плечо красноармеец, глаза бешеные, но вроде трезвый:

— Ты откуда взялся?!

Мальчик сиплым от страха голосом отвечает:

— Из Питера еду… билет есть… у меня билет есть… — и достает билет. Уже и проводник подошел:

— Товарищ, в чем дело? Пацан из Питера едет к родным.

— Да я в сортир шел — на этой полке дед с белой бородой лежал; обратно иду — пацан.

Народ включается в полилог общего вагона.

— Товарищ проводник, попроси, пусть дыхнет.

— Я т-те дам «дыхнет», мы не выпимши.

— Да я сама видела, как парнишка в Питере садился!

— Может, ты на его полку заришься?

— У него билет есть!

— Ты, служивый, небось вагон спутал.