Страница 1 из 20
Вольфганг Отт
Стальная акула
Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939–1945
Глава 1
Они жили в матросском кубрике. Их койки располагались по левому борту; койка Штолленберга вверху, а койка Тайхмана — внизу. Штолленберг сидел на ее краю и натягивал носки; ноги его были чистыми, а носки заштопанными, но Тайхман велел ему убрать свои потные ноги.
Поставив ногу на край койки Тайхмана, Штолленберг слез вниз и уселся на лавке напротив.
Тайхман смотрел, как он вытряхнул из сапог тараканов, проверил рукой, не осталось ли их внутри, натянул сапоги на ноги, подошел к хлебному шкафчику, отрезал кусок засохшего батона, выковырял ножом тараканов из банки с джемом, намазал толстый слой красного джема на хлеб и вонзил в него зубы.
Тайхман повернулся к стене.
— Пошли чистить картошку, уже скоро восемь, — с набитым ртом произнес Штолленберг.
Тайхман лежал не двигаясь.
— Понимаю, не хочется, — кивнул Штолленберг. — Но все равно, давай шевелись.
Тайхман продолжал лежать. Его раздражала настырность Штолленберга. «Всего шесть месяцев назад он сидел со мной за одной партой в школе, а когда его вызывали к доске и он „плыл“, — подумал Штолленберг, — я подсказывал ему, он тоже мне помогал, когда я „плыл“, но я делал это чаще, а главное, лучше. Он и тогда не блистал умом, а сейчас ведет себя так, как будто он здесь хозяин и…»
— Вставай, моряк, пора отлить, — сказал Хейне, ткнув Тайхмана пальцем в спину.
Матросы стояли с подветренной стороны верхней палубы и чистили картошку. Питт плюнул в воздух, и ветер отнес его плевок за борт. На второй день своего пребывания на судне Тайхман, страдавший морской болезнью, попробовал вот так же плюнуть, но ветер дул ему в лицо, и плевок отпечатался прямо на иллюминаторе штурманской рубки, где старпом прокладывал курс. Тайхман хотел, чтобы плевок Питта попал туда же, но ветер не доставил ему такого удовольствия. Он вспомнил, как его били, и Питт усердствовал больше всех, а он был слишком болен, чтобы отбиваться. Штолленберга и Хейне они поставили на стреме, чтобы те не смогли помочь ему.
Тайхман никак не ожидал, что его изобьют. Он был хорошо сложен, правда, только выше пояса. У него была большая широкая грудь и длинные мускулистые руки с кулаками, умеющими бить быстро и точно, но бедра и ноги у него были сухими и тощими, а суставы выглядели хлипковато. В нем было почти шесть футов росту, и при ходьбе он слегка наклонялся вперед, как будто ему трудно было держать прямо свое массивное тело. Длиннорукий, он чем-то походил на орангутана, правда, с симпатичным лицом.
Питт посоветовал Тайхману встать против ветра, тогда ветер будет дуть ему в рот и не позволит пище выйти наружу. Но это не помогало, и ветер свистел в его ушах. В этот вечер ему пришлось стирать не только свои провонявшие брюки, но и брюки других моряков, даже тех, кого не было на палубе, когда его выворачивало. Он стал было возмущаться, но его снова избили. Он очень страдал от морской болезни. Это была настоящая морская болезнь, совсем не та, какую воображают себе сухопутные неженки, идущие на катере из Куксхафена на Гельголанд и блюющие, перевесившись через поручни. Сначала он тоже блевал, но потом его желудок опустел и ничего, кроме желчи, из него не шло. Так продолжалось с неделю; он лежал на койке, сложившись пополам, словно ребенок в утробе матери, и мечтал о том, чтобы умереть.
Чан с картошкой был полон. Тайхман потащил его на камбуз. В дверях капитанской каюты стояла Дора в рубашке и длинных мужских брюках.
— Заходи, малыш, посмотри, как плачет старушка.
Тайхман оставил чан на камбузе и на обратном пути снова прошел мимо капитанской каюты. На этот раз на Доре был зеленый пуловер. Ее глаза покраснели, а из каюты разило духами и алкоголем.
— Ты что, боишься меня, малыш?
— Вовсе нет, к тому же я не такой уж малыш, почти шесть футов росту.
— Шесть футов и шестнадцать лет.
— Скоро будет семнадцать.
— А что ты делаешь, когда бываешь в Бремерхафене?
— Так, присматриваюсь.
— У тебя есть подружка?
— Нет.
— Тогда к кому же ты ходишь?
— Ну, в дамочках недостатка не бывает.
— Но для первого раза лучше найти кого-нибудь другого.
— Что значит «для первого раза»?
— А, так для тебя это не впервой. Ну, тогда ты и со мной можешь. Разве я хуже других дамочек?
— Ничем не хуже.
— Разумеется, не хуже, — кивнула Дора и добавила: — И зачем только ты это сказал. Мне неприятно.
— Но ведь это правда.
— Все равно, не стоило говорить.
— Но ведь на судне все знают…
— Что они знают? Что пять лет я была не у дел и жила как монахиня, потому что мой муженек наградил меня заразой? Знают они это?
— Я не знал.
— Ну и плевать на это. Так что, может, все-таки зайдешь? Что ж, не хочешь, не надо. Никто тебе не навязывается. Отваливай.
Вот тебе и Дора, подумал Тайхман. Она впервые заговорила с ним, до этого его не замечала. Ему было известно только то, что старик представил ее как свою жену.
Когда сеть подняли, она оказалась полной. Палубу покрыл слой селедки в метр толщиной. Матросы лопатами бросали рыбу в корзины и потрошили ее.
— Доре нужно только одно — хорошая, крепкая выпивка, — сказал днем старший помощник, когда Тайхман стоял на вахте у штурвала. — Это самое лучшее средство от ее сексуальной озабоченности. Ты себе даже представить не можешь, как тащились от меня когда-то шлюхи. Но я им никогда не платил. Удовольствие получали оба, говорил я. И они понимали, что я прав. Да, сынок, так и надо делать. — Старпом воткнул мизинец себе в ухо и затряс рукой, словно вибратором. Затем вытащил из куртки бутылку и приложился к ней.
— Выпьешь?
— Я на вахте.
— Все правильно. Может, и к лучшему, что не пьешь. Курс будет точнее. А я вот без этого не могу. Как тебя зовут?
— Тайхман.
— Я имею в виду имя.
— Ганс.
— Ну-ка, Ганс, держи. Выпивка — лучшее лекарство от тоски. Когда-то и я мечтал о девушке. Она была высший класс — из хорошей семьи и все такое прочее. Но я ей был не нужен, вот и начал пить. С тех пор сплю со всеми шлюхами подряд, мне все равно. Сунул, вынул и получил свое. Простой механический процесс, такой же, какой описан в учебнике по двигателям. Никакой любовной чепухи, никаких обязанностей, ничего — сунул, вынул и так далее. Так как, говоришь, тебя зовут?
— Ганс.
— Держи, Ганс. Если не можешь с этим справиться, начни пить. Перископ по левому борту!
У него глюки, подумал Тайхман, и продолжал держать прежний курс. Старик вырвал у него из рук штурвал и резко заложил право на борт.
— Передай-ка по переговорной трубе командующему. Вижу перископ, пеленг три три ноль. Удаление два ноль ноль.
Не желая лишать себя удовольствия, Тайхман передал сообщение. Через несколько секунд он услышал в переговорной трубе голос старика:
— Во-первых, я не командующий, а всего лишь капитан этой убогой рыболовецкой посудины, во-вторых, скажи помощнику, чтобы шел в каюту и проспался, понял?
— Так точно, капитан.
— Что он сказал?
— Говорит, что вряд ли.
— Да я съем десяток швабр, если это не перископ субмарины. Я эти штуки знаю со времен мировой войны. Три года прослужил на торпедном катере. А это тебе не кошке хвост завязать!
Тайхман встал к штурвалу и вернулся на прежний курс. Помощник закурил сигару.
— Старик думает, что я пьян?
— Нет.
— Если бы ты сказал — да, от тебя бы мокрого места не осталось.
— Думаете?
— Поберегись, сынок, когда я пьян, никто не знает, что могу отчебучить.
Сменившись, Тайхман зашел в штурманскую рубку и занес в вахтенный журнал свой курс. Старик вошел в рубку вместе с проспавшимся помощником, взял у радиста радиограмму и сказал помощнику:
— Мы идем на полном ходу к побережью Норвегии, а затем пойдем домой в пределах трехмильной зоны.