Страница 3 из 10
– А это как? – высунулась она в тот момент из ванной с красным, распухшим от слез лицом.
– За-уряд-но!!! – с удовольствием и по слогам прокричал он ей прямо в ухо. – По методическому плану…
Почему он не ушел просто так? Почему уничтожил ее, уходя? Чтобы она после него ни с кем уже и никогда не смогла?! Так ему безразлично было. Он ее никогда не ревновал в их совместной жизни. Теперь-то уж чего?
Так что не мог Петровский смотреть на нее даже с любопытством. Он мог на нее смотреть с неприязнью, к примеру. Или с ненавистью. Они – изверги эти – почти всех учителей ненавидят или боятся. Или, боясь, ненавидят. Они же не могут любить тех, кто с них спрашивает. День за днем, день за днем. Требует, оценивает, наказывает.
Противно!
Она вдруг остановилась и резко глянула себе за спину. Странно, но Петровского она врасплох не застала. Он с тоской смотрел куда-то в сторону и беззвучно шевелил губами. Выглядел он не очень. Подавленным он показался, каким-то раздавленным. Может, в самом деле, родители что-то не то делили? Имущество, детей, чувства?
– Вадим, – позвала она его негромко.
Он дернулся, подобрался, посмотрел на нее затравленно.
– Я не спрошу тебя сегодня, – произнесла она и, перебивая поток его благодарностей, уточнила: – Я спрошу тебя в конце следующей недели по всем темам. Готовься. Будет для тебя зачет. Для тебя одного!
– Спасибо, Анна Ивановна. – Глаза Петровского сделались похожими на две огромные влажные после ночной росы черешни. – Никогда не забуду!
– Ох, господи! – закатила она глаза со вздохом. – Иди уже, занимайся…
Поверила она ему или нет? А разве это важно? Он мог соврать, мог и не соврать. Разбираться она уж точно не станет. Для нее главное было выполнить свое обещание. Своим словом она дорожила, она его стерегла от посягательств извне. И поэтому, когда в учительской на второй перемене математичка Софья Андреевна увлекла ее к окошку и зашептала доверительно, что Петровскому верить нельзя, а она видела, как он Анну Ивановну стерег, значит, просить о чем-то собрался. Она тут же решила, что теперь-то уж точно ни за что его не спросит. Назло хотя бы Софье. Углядела, фря глазастая! Углядела, как Петровский ее подстерегал на пустыре. Так за сыном бы своим смотрела, который вторую неделю прогуливает. Софья хоть и лопочет что-то в его оправдание, мол, мальчик болен, кто ей верит-то?! Отвратительный мерзавец вышел у математички-мамы и инженера-папы. Интеллигентная семья, с чего так?
Это не она, это Кольская так восклицала – дура малахольная. Ее удивляло, – пожалуй, ее одну и удивляло, – с чего это мальчик вырос таким проблемным в среде вполне нормальных родителей. А что родители едва концы с концами сводят, живут до сих пор со стариками, один из которых прудит в кровать, и на отдых дальше пригорода никуда не ездят, ее ни черта не удивляло. И что пацан в чьих-то обносках порой приходит, Кольскую не возмущало тоже.
Может, она притворяется, а? Может, вся ее лояльность, жизнерадостность, беспечность – это все игра? Играет Белоснежку, а внутри ведьма. Хорошо вот ей играть никого не надо. Она такая, какая есть – скучная и заурядная. И другой, и захотела бы, стать никогда не сможет. Бывший муж Саша так и сказал, как приговорил:
– Анька, это диагноз! И с ним тебе жить!..
День прошел как всегда – тускло, безрадостно, муторно. С опросом, с зачетами, с двойками, пятерками, выгоном из класса. Все одно и то же, одно и то же. Каждый сегодняшний день похож на предыдущий и точно будет похож на завтрашний. И заболеть нельзя, и прогулять, и отпуск взять, когда захочется. Они ведь тоже, как и все эти ненавидящие их изверги, обречены. Разница лишь в том, что у тех срок заключения – минимум девять, максимум одиннадцать дет. А у них – пожизненно.
– Мам, привет.
Анна вздрогнула, стерла с лица угрюмость и повернулась на звонкий голосок.
Сын Игорь уже оделся и нетерпеливо гарцевал у входа. Она чуть его не проглядела. Хорошо, позицию выбрала удачную, мимо нее он не проскочил бы. А так снова упустила бы, как вчера, позавчера, позапозавчера.
– Привет, дорогой. – Она потянулась к его макушке, но он увернулся. – Как дела? Как отметки?
– Мам, ну ты же все знаешь, чего спрашиваешь? – сморщился Игорек.
Конечно, он догадывался, что его сегодня похвалил физик на всю учительскую. Пожурила англичанка за ошибки в контрольной. И объявила благодарность матери класска за то, что Игорек помог ей во внеклассной работе. Они же не могли молчать до родительского собрания, когда родитель – вот он, под боком. Они все разболтали. И он не мог расходовать свое время на то, чтобы все это матери пересказывать. Он спешил!
Она безошибочно угадала все это в его глазах, так похожих на глаза отца. Светло-серые, порой со стальным блеском, порой ускользающие в сторону или негодующе посверкивающие. Сейчас ее мальчик негодовал.
– Ты сегодня ночуешь дома, – схватила она сына за рукав куртки.
– Мама, не начинай! – заныл Игорек и потянул из ее руки рукав. При этом он так пыхтел и упирался, что еще немного, и она не удержалась бы на ногах и налетела бы на него. – Мы же договорились, что эту неделю я у папы!
– Та неделя, когда ты у папы, уже прошла, – напомнила Анна сыну, и в душе тут же заныло.
Она теряет! Она и его теряет тоже!!! Она раз уступила, позволив ему пожить у Саши, и все!
– Пошла вторая неделя, ты ночуешь дома. Иначе…
– Иначе что?! – Ему удалось наконец вырваться, он отскочил на безопасное расстояние, с которого она его не достанет. – Иначе что?!
– Иначе ты больше к нему не пойдешь никогда! Я могу это устроить, ты же знаешь.
Она говорила с собственным сыном тихо, властно и надменно. Именно так ей удавалось усмирять самых отъявленных мерзавцев, затаскивающих мерзкий коридорный шепот в класс. Ее некоторые побаивались вполне конкретно.
С сыном ничего не вышло. Он глянул на нее с кривой ухмылкой, вечно уродующей лицо его отца, и выдохнул с неприязнью:
– Ничего ты не сможешь, поняла! И я буду жить там, где захочу! Мне уже двенадцать лет!
– Я помню, что тебе двенадцать лет, – кивнула она коротко и вдела руки в карманы юбки, чтобы, не дай бог, не вцепиться в сына и не начать его трясти от бессилия и злобы. – И что?
– А то! Что, если суд спросит, с кем я хочу жить, я отвечу…
– Су-у-уд? – Она обомлела.
Как все далеко зашло, господи! Ах, Сашка, Сашка! Как ты мог, подонок?! Как мог позволить себе покуситься на последнее, что у нее осталось от их совместного счастья?! Игорек, деточка, маленький смешной кутенок, до шести лет проспавший в маминой кровати. Что он с тобой сделал?! Чем испортил?! Чем купил?! Что внушил?!
– Какой суд, сынок? – выдавила она с трудом, немного справившись с потрясением. – Он что, собрался со мной судиться?! Вы… Вы что, вступили в сговор?! Сыночка… – Горло перехватило, и она всхлипнула. – Ты… Ты тоже предал меня?!
– Мам, не начинай, – промямлил Игорек уже безо всякого выражения, виновато шмыгнул носом и попятился к двери, на ходу надевая шапку и застегивая куртку. – Я еще сегодня дома у папы переночую, а завтра… Завтра точно к тебе, мам.
У папы, значит, дома. А у нее?! Кто она ему? Кто она им всем: бывшему мужу, сыну, извергам, ежедневно наводняющим школу?! Чудовище безликое и заурядное?! Нечто бесформенное? Без души, без сердца, без чувств и желаний? Что… Что они все с ней сделали?!
Анна не помнила, как вышла из школы, как передвигала ноги по раскисшей тропе на пустыре, как вошла в подъезд и поднялась к себе на этаж. Как вошла в квартиру, не помнила тоже. Швырнула сумку с тетрадями на пол, села на маленькую пухлобокую банкетку с обтрепавшимися углами сиденья и замерла с неестественно выпрямленной спиной.
Она никому, вообще никому не нужна. Сначала ее бросил муж. И он не просто ушел к другой женщине – насколько ей известно, он до сих пор один, – он просто ушел от НЕЕ. Теперь ее бросает сын. Он ею тяготится. Ее скучная однообразная жизнь с кучей обязательств и обязанностей не для двенадцатилетнего подростка. Он тоже устал от ее скупых улыбок, от отсутствия чувства юмора, от сгорбившейся над тетрадями спины и незамысловатой еды. Он устал, и он ушел. И его сегодняшнее обещание о завтрашней ночевке у нее – это всего лишь отсрочка. Отсрочка приговора, который Игорек вынесет ей вслед за своим папашей.