78

78

Авторы идеи: Н. Крайнер, Гала Рубинштейн, Макс Фрай

Координатор, оракул, составитель и автор комментариев Макс Фрай

При составлении комментариев были использованы некоторые материалы цикла лекций Е. Н. Колесова "Таро Тота" и результаты личных наблюдений составителя.

0 Шут

Основные значения этого Аркана таковы:

— балбес безмозглый, которого одни демоны толкают вечно в пропасть, а другие хранят зачем-то.

— человек, чей внутренний ребенок сильнее внутреннего взрослого, гений и клоун в одном лице.

— живое воплощение хаоса, от которого случается великий дискомфорт, но и великая польза.

— юный бог, нацепивший ради баловства человечью шкуру, на худой конец — посредник между небом и землей, курьер из Небесной Канцелярии, на полставки.

Это, с одной стороны, удивительная внутреняя свобода, но не анархия, обещающая вседозволенность, а природная готовность к смирению (я — пыль на дороге, зато счастливая пыль).

А с другой стороны — инфантильность, нерешительность, капризы.

Какая тенденция победит, никогда заранее не известно.

Но обычно выходит, что обе эти тенденции причудливым образом сочетаются.

Самое прелестное из сочетаний дает вечного ребенка, мудрого, как старик, но открытого миру, как подросток. Но это — идеал, редко достижимый. Вершина его — смех бессмертных, описанный Германом Гессе в "Степном волке".

Пабло там, к слову сказать, идеальный Шут. Квинтэссенция. "Я просто играю".

При гадании значение карты, как и во всех иных случаях, зависит от положения карты и ее окружения. Начиная от рекомендации немедленно прийти в сознание и активизировать умственную деятельность, заканчивая телеграммой из Небесной Канцелярии: "Добро пожаловать домой".

Кэти Тренд

Повелитель Крокодилов

На берегу кто-то был.

Вот обидно-то.

Я всегда ухожу на берег — не слышать сестёр, не попадаться под ноги братьям, не попадаться на глаза маме, заставит ведь, конечно, что-нибудь делать, это же ненормально, когда десятилетняя девочка просто бродит или сидит. Ее всегда можно отправить качать люльку младшего, или помочь маме наматывать нити на челноки, или помыть миски, или… Да мало ли. Всегда найдется что-то. Но когда в семье четырнадцать детей, так легко потеряться.

И на берег.

А на берегу — кто-то. Вроде, моего возраста, только непонятно, мальчик или девочка. Рубашка длинная и яркая какая-то. Цветные нитки — это не для рубашек. Это для ковров, которыми застилают пол. Еще для лошадиной упряжи. Может быть, еще для вышивки, которой украшают одежду насиха, моего, кстати, отца. Но детям цветных рубашек не ткут, кому, как не мне это знать. Если уж у дочки насиха нет цветного платья, то откуда бы взяться такой одежде у кого-то еще? Зеленое, и красное, и желтое, такое яркое, что кажется — и небо над рекой стало желтым.

— Ты кто, мальчик или девочка? — прямо спрашиваю я.

— Я? — задумывается надолго, и кажется, что будто и не над моим вопросом. — А, я мальчик.

— А звать тебя как?

— Как хочешь, так и зови.

— Это грубо, — говорю, — я вот — Хави. Мой отец — насих. А ты откуда взялся?

— Я с той стороны. Да не важно, — смотрит на меня голубыми глазами. — Гляди, какие.

И на воду показывает. А на воде мечутся золотые солнечные блики. Ой, нет, это не блики, это в глазах рябят мелкие золотистые жучки, так и скользят по воде, с бликами играют.

Никогда не видела, чтобы кто за жуками-водомерками наблюдал. Глупости какие-то.

— Ты что, дурак? — говорю и тут же вжимаю голову в плечи, потому что любой мальчишка в ответ на такой вопрос стукнет. А этот и не думает.

— Ага, дурак, — отвечает спокойно и глаз от жуков не отрывает.

С нашей стороны реки — узкая полоска низких и толстых деревьев, оплетенных пышным вьюнком, дальше — город, а еще дальше — гористая пустыня. А на ту сторону реки никто из нас не плавал, потому что в реке живут крокодилы. Но отсюда видна какая-то зелень, деревья, кусты — далекая красота, до которой не дотянуться. Здесь-то у нас только просяные поля, оливковая роща, да те несколько деревьев, что на берегу. Мы их не рубим, а отец рассказывал, что на древесном стволе можно переплыть реку. Попробовать бы. Только оливы рубить вообще нельзя, а эти, что на берегу, они реку держат.

Маленький дурак остался жить у нас. Ну, то есть, не совсем у нас, а в нашем городе, потому что оставлять его за стеной жалко. Снаружи бывают пыльные бури, а он все-таки ребенок, хоть и дурак. Но красивый, не зря же я его за девочку приняла: волосы пушистые, ресницы длинные. А имени своего он так никому и не сказал. Так что назвали его у нас Шоте — попросту дурак, какой он и есть. Пристроили его пасти овец на пологих пустынных холмах, поросших желтой травой. Всего-то и дела, что выгнать их с утра за стену, а на закате загнать обратно. Так он и делает обычно: выгоняет овец и сидит на холме, трубит монотонно в свою деревянную дудку. Или просто сидит.

Мальчишки наши плохо его приняли. Ну, как плохо — чужих всегда так принимают. Сначала камешки кидали, а потом подстерегли за выходом из ворот и давай пинать. А он только улыбается, как девчонка, и молчит. Брат мой там был, говорит — надоело им его пинать, не избить же хотели, а так, узнать, кто такой, как дерется, а этот и не дерется вовсе. “Ты что, дурак?” — спросил его наконец Хазак, старший в компании брата, а тот отвечает, как и мне, спокойно: “Дурак, конечно”. Ну и отступились от него. Что с дурака возьмешь.

А вот еще старый пастух, дедушка Роэ, рассказывал: пошел он как-то проверить, как у мальчишки дела на холме. А у мальчишки овца пала. Так он вместо того, чтоб старика позвать, сидит поодаль и смотрит на овцу, словно насмотреться не может. Старик медленно ходит уже, пока он до дурака и овцы добирался, на овцу гриф прилетел. Тут, говорит, встает дурак, подходит к грифу и руку ему протягивает. И птица поднимает голову и на мальчика смотрит внимательно. “Сгони его, дурень, укусит же!” — кричит ему старый Роэ, а Шоте дотягивается до головы грифа (голой, противной) и нежно так его по голове оглаживает. “Не зря говорят, что дикие звери дураков любят, — говорил тут обычно старик, — гриф-то дурака нашего и не вздумал кусать, так к нему потянулся, будто хочет, чтоб ему шейку почесали. Потом голову наклонил и улетел”. “Ты что, дурак?” — спросил тогда запыхавшийся пастух. Нетрудно догадаться, что тогда ответил Шоте. Как всегда, наверное.

Звери вообще его любили. Вот у нас сука ощенилась, все щенки, как обычно, серые, а один белый. То есть, одна, тоже сука. И вот она-то Шоте и досталась. Сама его выбрала, как увидела, так и побежала за ним на разъезжающихся лапках. И потом много лет за ним ходила, овец с ним пасла, а когда шли они с пастбища в город, всегда держалась у его ноги. Лавана он ее назвал — простое, дурацкое имя.

Рос наш Шоте все таким же красавчиком. Девочки на него заглядывались. Правда, только посмотреть, другого он не понимал. Одна такая предложила ему встретиться у ворот, пойти погулять в пустыню, а он только плечами пожал: “А зачем? Я каждый день туда хожу, с овцами. Что там интересного?” “Ты что, и вправду дурак?” — возмутилась девица. Это, кстати, Перах была, не подружка мне, но моих лет. “Я все еще дурак, — сказал он ей, — меня и зовут Дурак”.